— Когда прикажешь, государь. Скажешь — сейчас…
— Сейчас не скажу, Борис Петрович, пусть люди, да и лошади передохнут от летних трудов.
— Святая истина, государь.
— Потрудились славно, заслужили. Займемся весной. Эта крепость будет послабей Орешка, однако ж для нас не менее важна. Возьмем — и мы у моря. Здесь можно порт построить.
— Вроде Архангельска?
— Вроде, но помощнее. Меншикову уж послал приказ приискивать место для верфи. Как долго хочешь дома сидеть?
— С месяц, поди, можно?
— Ладно. Гости до февраля, но, если что в армии случится, с тебя спрошу, Борис Петрович, не с полковника Мещерского. Дома дела не высидишь. Я вот после Крещения потеку в Воронеж.
— С турком мир, государь. Может, уж и не стоит там убиваться-то, корабли строить?
— Э-э, Борис Петрович, сразу видно, сухопутный ты человек. На них только, на наших кораблях, мир и держится. Пока султан боится нас, до тех пор и мирен будет.
Уловив паузу в царской речи (Петр начал опять прикуривать потухшую трубку), Шереметев спросил:
— Что там мой дворецкий Курбатов? Сказывают, сгодился.
— Еще как! — запыхал опять трубкой Петр. — Он у меня в Оружейной палате, школами занят {159} — математической и навигацкой. Там англичане преподают — Гвин, Грейс и Фарварсон. Они было-к взъелись на нашего Леонтия Магницкого {160}, тоже математика изрядного. Так твой Курбатов за него горой встал. Он даже считает, что наш Леонтий по знаниям выше, чем Гвин и Грейс. Може, оттого и взъелись. А? Как думаешь, Борис Петрович?
— Все может быть, государь. Алешка не дурак, раз так говорит.
— В навигацкую школу именно он набирает учеников. Так что твой дворецкий весьма, весьма сгодился.
— Ну что ж, я рад.
Поговорив еще о грядущих делах, царь отпустил фельдмаршала: иди отдыхай.
И первые дни Борис Петрович действительно отдыхал душой и телом, даже в дела хозяйственные вникать начал. Заставил среди зимы утеплять конюшню. Но где-то после Крещения заскучал, задумчив стал, нет-нет да сыну Михаилу начнет говорить о Пскове:
— Как-то там князь Никита управляется?
И уж 1 февраля засобирался, оправдываясь перед домашними: «Государь приказал». Сыну Михаилу велел в марте на месте в полку быть, сам выехал на двух санях. В первых сидел сам с кучером, во вторых поклажу везли и продукты на долгий путь.
Дорога до Твери была накатана. Фельдмаршал, обутый в валенки и укутанный в тулуп, угрелся, даже подремывал под скрип полозьев.
Где-то, не доезжая Твери, вдруг сани встали. Шереметев очнулся, спросил кучера:
— Чего встал?
— Да чего-то впереди какие-то путь заняли. Стоят.
— Так объедь. Или крикни, пусть съедут на обочину.
— Эй, вы, там! — закричал кучер. — Прочь с дороги, дайте путь!
— А ты кто таков? — раздалось в ответ.
И перед Шереметевым появился пьяный матрос, за ним еще несколько, и все пьяные.
— Едет его высокопревосходительство фельдмаршал Борис Шереметев, — сказал со значением кучер.
— Плевали мы на твое превосходительство, — выругался грязно матрос.
— Да как ты смеешь, мерзавец?! — вскочил в санях Борис Петрович и сбросил тулуп, дабы видел матрос его форму.
Но вид генерала не испугал матроса, а, напротив, разозлил того более.
— А-а, кровопивец! — заорал он и, выхватив пистолет, приставил прямо к груди фельдмаршала. — Так подохни как пес!
Грянул выстрел. На счастье, в пистолете не оказалось пули, или ее не было там, или она выкатилась. И тут Борис Петрович струхнул: «Убьет ведь, мерзавец, убьет!»
— Вы что смотрите, сукины дети? — закричал он спутникам разбушевавшегося матроса. — Если со мной что случится, вас всех повесят.
— Ах, ты еще грозиться! — заорал матрос и, схватив Шереметева за грудки, рванул так, что отлетели пуговицы. — Да я тебя придушу своими руками, кровопивец.
Чувствуя, что матрос уже рванул и ворот рубашки и добирается до горла, Борис Петрович схватил эти руки, сжал сколь было сил, развел их, крикнул кучеру:
— Что стоишь, скотина? Паняй!
Тот хлестнул кнутом по лошадям, свернул с дороги и по чистому снегу помчал в объезд загородивших путь саней. Шереметев отбросил матроса, тот упал лицом в снег, вскочил и с перекошенным от злости лицом, грязно матерясь, кинулся догонять фельдмаршала. Борис Петрович выхватил у кучера кнут, размахнулся и первым же ударом сбил с матроса шапку. Но тот даже не наклонился за ней, продолжал бежать за санями, все более и более отставая. А когда сани выскочили опять на торную дорогу, матрос отстал, грозя лишь кулаком.