Царь, как всегда, торопил, но не всегда по его получалось. Шереметев прибыл в Москву с драгунами лишь 20 октября, а там еще ни Смоленского, ни Петербургского полков не было. Они еще на пути к Москве были.
Борис Петрович даже был рад сей нечаянной задержке. Наконец-то он мог спокойно пожить в своем новом московском доме, поспать на чистых простынях в тепле и сухости, поесть, попить вдоволь домашнего. И первое, что они сделали с сыном — это отправились в баню вместе с денщиками, где Гаврила и Авдей славно «отходили» господ березовыми вениками.
Сидя в предбаннике с сыном, попивали квасок, наслаждались тишиной и покоем.
— И помирать не надо, — говорил фельдмаршал.
На записку Меншикова, торопившего фельдмаршала с отъездом, Шереметев отвечал с большим резоном: «Путь столь зол, ни саньми, ни телегами итить нельзя».
И то правда, начались осенние холодные дожди, дороги развезло. Добрый хозяин в такую пору собаку со двора не выгонит, а тут едва не в шею толкают: выезжай. А чего уж теперь спешить-то? Зима на носу, а там встанет Волга. Ясно, что уж ныне в Астрахань не попасть.
И едва во второй половине ноября пал снег, как князь Ромодановский велел:
— Борис Петрович, отъезжай. В Казани с башкирами разберись, бунтовать зачинают.
От Москвы до Казани добирался фельдмаршал с полками едва ль не месяц, правда с задержкой в Нижнем Новгороде.
Казанский воевода Кудрявцев встретил фельдмаршала настороженно (где, когда, кому нравились столичные гости, да еще и в таком чине?).
— Что тут у вас творится, Никита Алферьевич? — спросил Шереметев, сбросив шубу на руку подоспевшему лакею.
— А что? Ничего особенного.
— Как «ничего особенного»? Князь Ромодановский сказывал, башкирцы бунтуют.
— Есть маленько. Но я их живо заарестовал — и в тюрьму. Вшей покормят, поумнеют.
— Ну что ж, с вашего позволения, я должен посмотреть их.
— Кого?
— Не вшей, разумеется, — заарестованных башкир.
— Зачем это вам?
— Государь велел разобраться с имя.
— Ну, если государь…
В те дни, пока фельдмаршал неспешно двигался к Казани, в Преображенский приказ были доставлены с Дона «воры» астраханские во главе с конным стрельцом Иваном Кисельниковым. Повязаны они были донской старшиной {184}, так как «подбивали казаков к возмущению», и присланы к князю Ромодановскому «для розыску». У Федора Юрьевича разговор с ворами был короток — дыба, кнут, огонь. Но, видно, родился Кисельников со товарищи под счастливой звездой, опередило их письмо царя к Ромодановскому: «Как воров с Дону, которые бунтовались в Астрахани, привезут к Москве, изволь тотчас послать их за крепким караулом сюды».
А «сюды» — это не близко. Гродно.
В пути Кисельников седеть начал. Знал твердо, что его ждет. Помнил, хорошо помнил девяносто девятый год, когда сотнями отлетали стрелецкие головы на Москве, по многу месяцев качались в петлях зачугуневшие на морозе тела таких, как он. Царь — зверь, пощады не жди.
— Иван, — тихо шептал спутник Спирька, — ты совсем сивый стал.
— Погоди, брат, и ты засивеешь, как его узришь.
Когда ввели Кисельникова к царю, задрожал он от страха, увидев темные пронзительные глаза Петра и в них смерть свою, пал на колени, стукнулся лбом об пол:
— Прости, государь, — прошептал, обливаясь обильно хлынувшими слезами.
И не поверил ушам, когда услышал спокойный, почти доброжелательный голос царя:
— Встань, Кисельников.
Поднялся на ватные, дрожащие ноги, отирая ладонью мокрые щеки, слезы, стоявшие в глазах, размывали лицо царя.
— Как звать тебя?
— Иван.
— А по батюшке?
— Г-григорьевич, г-государь, — пролепетал Кисельников, со страху едва вспомнив имя отца.
— Что ж это ты, Иван Григорьевич, мне в спину нож всаживаешь? А?
— Что ты, государь, — замахай испуганно руками Кисельников. — Такого и в мыслях отродясь… Христос с тобой.
— Ну как же, Иван, рассуди сам. Я воюю со шведом, держава изо всех сил тужится, а вы, астраханцы, мне в спину удар наносите. Это как?
Молчал Кисельников, чувствуя какую-то правду царя. «Все, спекся я», — подумал как о постороннем.
— Ты сядь, Иван. Что стоишь как перед дыбой?
«Дыбу вспомнил. Ясно, к чему готовит».
— Прости, государь, разве о том думалось.
— Садись, садись, сказал.
Царь сидел за столом, обочь его сидел Шафиров с бумагами, чернильницей и перьями. Когда наконец Кисельников сел на краешек стула у стены, царь спросил: