— Отчего? Совсем рядом, — поднялся Щепотьев и вышел за фельдмаршалом.
И едва за ним захлопнулась дверь, Апраксин, плюнув вслед, проворчал:
— Гляди-ка, пузырь бычий. — И передразнил, гундося: — «Совсем рядом».
Вечером в избе, где остановился Шереметев с денщиками, он созвал командиров полков и приказал выставить усиленные посты: «дабы не приключилось беды».
Через два дня в Черный Яр явился шереметевский посланец из Астрахани, которого он отправлял на разведку еще из Саратова.
— Ну что там? — спросил в нетерпении фельдмаршал.
— Худо, Борис Петрович. Начиналось вроде неплохо. Кисельников привез государеву грамоту, в которой царь призывал дураков успокоиться, обещая простить им вины. Пока читал на кругу, вроде соглашались с грамотой. А едва Кисельников отъехал на Москву, увозя это их согласие, как уже на следующий день опять зароптали, а уж на третий взбулгачились того хуже по новой.
— Ты им говорил, что я с полками иду?
— Говорил, Борис Петрович.
— А они?
— Они, стыд головушке, про тебя срамные слова кричали, что-де мы и твово фельдмаршала за Ржевским отправим. И вот велели тебе их злословную бумагу передать.
Посланец полез за пазуху, вынул мятый-перемятый клочок бумаги, подал Шереметеву. Тот взял, расправил на столе, ворча недовольно:
— Ты что, с ней в нужник ходил?
Посланец отвечал виновато:
— Таку дали, Борис Петрович. И что еще велели передать, будем, мол, отбиваться доколе можем, а посля, мол, город сожжем и убежим все на Аграхань {188} из-под власти царя.
— Ну и что? Готовятся?
— Да. Пушки по стенам ставят. Людям невоинским ружья дают, кто упрямится, того казнят без милости.
Шереметев, хмурясь, долго разбирал каракули, шевеля губами. Кончив чтение, отодвинул бумагу, слегка прихлопнув по столу ладонью:
— Ну что ж, сами на рожон лезут. Удоволим. Ступай, братец. Поди, голоден?
— Как волк, Борис Петрович, всю дорогу на сухомятке.
— Иди к моему повару, скажи, что велел покормить тебя от пуза.
— Спасибо, Борис Петрович.
После ухода посланца Шереметев велел денщику:
— Гаврила, принеси ларец с бумагами.
Денщик принес окованный невеликий сундучок, поставил на стол. Шереметев открыл его ключиком. Достал лист бумаги, перо, чернила. Умакнув перо, начал писать: «Премилостивый государь! На Черный Яр пришел я марта 2 дня, и черноярцы все по вашему величеству вины шатости принесли со всяким покорением. Воевода на Черном Яру Вашутин добр и показал вашему величеству верную службу, многих их уговорил… И я тому воеводе велел быть по-прежнему, да для караулов оставляю полк Обухова 500 человек, чтоб заводчиков не распустить до указу твоего самодержавия. Посланник мой, которого посылал я в Астрахань, с Саратова возвратился на Черный Яр сего марта 4 дня, привез от астраханцев ко мне отписку, чтобы я помешкал в Царицыне, и пустить меня в Астрахань не хотят и многие возвраты между ними учинились. А я с полками своими сего марта 5 дня пойду наскоро, и чтоб при помощи Божией намерение их разорвать и не упустить из города, чаю поспешить…»
Шереметев перечитал написанное, вспомнив, в какой стыд он угодил в Казани, и приписал подчеркнуто крупными буквами: «Повели указ прислать с статьями, о чем к вашему самодержавству писал я ранее: если вины принесут, что мне чинить?»
Он знал, что последний вопрос рассердит государя, но не жалел, что вписал его. Сам ведь, отправляя в Казань, велел миловать. Помиловал башкирцев в Казани, ну и что получилось? Повелел Кудрявцеву «вернуть в прежнее состояние», мало того, подсунул этого дурака Щепотьева Мишку. В этом вопросе как бы невидимый упрек царю за унижение фельдмаршала: вины велел отпускать устно, а теперь вот напиши в статьях.
— Ничего, кашу маслом не испортишь, — бормотал Борис Петрович, сворачивая грамоту.
На полпути к Астрахани прибыл к фельдмаршалу калмыцкий тайша Аюка {189}, горевал вслух:
— Ай плехо делал воевода Ржевский, ай плехо. Зачем люди обижал? Люди нельзя обижать, сердится станут. Сердитый люди хуже волка бешеного, — печалился тайша.
— А ты не обижаешь своих, Аюка?
— Как можно, Борис Петрович, как можно! Они люди все хорошие, если ты хороший. Ты станешь злой, и люди злые станут. За доброе люди всегда добром платят.
— Когда началась смута, к тебе были послы от Астрахани?
— Были, Борис Петрович, были.
— Что говорили?
— Звали на Москву идти.
— А ты?
— А что я? Я сказал, присягал царю Петру Алексеевичу и изменять ему не стану. Нехорошо это — изменять. И им сказал, идите куда хотите, только добра вам не будет.