— Не ведая планов врага, утверждать ее невозможно, но все же предварить Карла следует. Мой корпус, пока враг не двигается, будет стоять в Остроге, светлейший с конницей здесь. Левенгаупту, засевшему в Риге, должен противостоять генерал Боур со своим корпусом. У них силы почти равны. Родион Христианович, вы должны расположиться между Дерптом и Псковом.
— Хорошо, Борис Петрович, — согласился Боур.
— Действия финляндского корпуса Любекера должен сковать корпус Федора Матвеевича Апраксина.
— А достанет ему сил для этого?
— Достанет, государь. У него почти двадцать пять тысяч, у Любекера гораздо меньше. Ну а моя полевая армия, — молвил Шереметев, подчеркнув слово «моя», хотя все знали, что она не только его, но и светлейшего, — займет место перед самым носом Карлуса, и куда он поворотит, туда и мы потечем. У нас почти шестьдесят тысяч вместе с иррегулярной конницей, а она умеет чесать бока зверю. Повернет он в Прибалтику — мы к Боуру на подмогу, пойдет он на Украину, и мы к Могилеву или Гомелю обратимся. Ну и гетмана Мазепу с его казаками присовокупим. Там ему тоже не поздоровится.
— А мне идти к вам в сикурс? — спросил Боур.
— Ни в коем случае, Родион Христианович. Вы нацелены на Левенгаупта, с него глаз не спускайте. А смените позицию токмо по моему или государеву указу.
— Я думаю, мы утвердим диспозицию, предложенную фельдмаршалом, — сказал Петр. — И одобрим тактику томления врага и оголожения пути его. В этом у Бориса Петровича богатый опыт в Лифляндии и Эстляндии. Там он так оголодил край, что и самому не осталось жевать чего, — пошутил царь.
— Всяко бывало, — усмехнулся Шереметев. — На то и война.
— А потому, Борис Петрович, чтоб себя в грядущем опять не оголодить, устрой-ка провиантские магазины {197} в Мозыре, Слуцке и Минске.
— Слушаюсь, государь.
— Да не подари их Карлусу.
— Я, чай, не Август, — улыбнулся Шереметев, исподтишка взглянув на светлейшего.
Тот понял намек, но не обиделся. Подумал: «Чертов круль, ограбил меня, теперь всяк оскаляться станет: обмишурился Меншиков».
Потом по карте были намечены места дислокаций дивизий и даже отдельных полков, назначены средства связи между ними и соподчинение. В главный штаб полевой армии, а именно к Шереметеву были назначены «для совету» Головкин Гаврила Иванович и Долгорукий Григорий Федорович, люди вроде невоенные, но правительствующие.
Дабы фельдмаршал не обиделся за назначение советников, Петр сказал Шереметеву:
— Одна голова — хорошо, а две еще лучше. А вас станет трое. Глядишь, не промахнетесь. А промахнетесь — сыму все три.
— Спасибо, государь, — вполне искренне ответил фельдмаршал и не преминул кольнуть: — Все ж не сержанты.
Перед закрытием «конзилиума» Петр еще раз напомнил, что генеральной баталии быть только при своих границах и только по его, цареву, указу.
— Учтите, господа генералы, кто позволит втянуть себя в оную до моего указу, пойдет под суд.
— Ого-о! — раздалось восклицание от окна.
Петр всмотрелся, узнал Михаила Голицына, по-отечески погрозил ему пальцем, но смолчал. Не хотел конфузить героя перед генералитетом.
Закрыв совет, затянувшийся до темноты, царь предупредил:
— Отужинаем вместе, господа. А уж заутре разъедемся. А сейчас дадим стол накрыть да воздуха свежего глотнем.
Генералы, отодвигая стулья, негромко переговариваясь, накидывали шубы и выходили из избы в темень холодной ночи.
Петр, набив трубку, прикурил от свечи и набросил на плечи полушубок, кивком головы пригласил Меншикова за собой. Вышли на крыльцо. Пыхнув трубкой, Петр заговорил негромко:
— Насчет немцев ты не шуми. Вспомни Гордона, али мало мы от него ума набрались?
— Гордон шотландец, мин херц.
— Ну и что? У тебя, вижу, все нерусские — немцы. А Алларт с Гольцем разве плохо воюют? А Боур?
— А Мюленфельдт у Гродно, сдавший целехонький мост шведам? — в тон царю отвечал Меншиков. — Разве не они хлопотали за него, когда он под арестом был? Еще неведомо, кто ему бежать пособил из-под стражи. Как хошь, мин херц, чем далее, тем меньше немцам верить стал.
Царь ничего не ответил, молча выбил трубку о балясину, сунул в карман, спросил:
— Ты что-то о Мазепе хотел сказать? Я по лицу видел.
— Да, мин херц, я при них поостерегся. Что ни говори, то наше дело, семейное.