Иное дело, что ему давно следовало действовать решительнее. Были минуты, когда Роммель упорно твердил себе: «Ну, все, все, решись! Ты прошелся по Франции, прославился в Африке. Твои солдаты истоптали половину Польши. Какие еще знамения нужны, чтобы ты поверил в свою «звезду Бонапарта?» Так решись же! Отправляйся в Берлин. Врывайся в штаб армии резерва, принимай на себя командование всеми верными заговорщикам частями. В то же время преданные тебе офицеры будут поднимать части группы армий «В». И тогда Германия увидит, что против фюрера выступил сам Роммель… За тобой потянется лучшая часть генералитета и высшего офицерства…»
Устремляясь со своей дивизией к французскому побережью Ла-Манша, Роммель надеялся, что фюрер назначит его своим наместником в этой стране. Оказавшись в Африке, он даже начал переговоры с вождями некоторых племен, недвусмысленно намекавших ему, что, когда он пойдет на Каир, их люди помогут не только овладеть столицей, но и взойти на египетский престол. Он множество раз просчитывал свои шансы на успех и всякий раз склонялся к тому, что стоит рискнуть, что другого такого случая не представится, что появилась реальная возможность то ли возродить, то ли просто сотворить могучую египетскую империю.
Однако и там «Роммель-Бонапарт» не состоялся. В конечном итоге так и не состоялся! Затем он вновь во Франции. Уже не во главе дивизии, а в качестве командующего группой армий…
Почему он так и не смог решиться? Не хватило воли? Не воли — идеи. Одержимости этой идеей. Той одержимости, которая вдохновляла и морально поддерживала Цезаря, Тамерлана, Македонского, Наполеона, Сталина; Гитлера, наконец…
— Господин фельдмаршал! Вы слышите меня, господин фельдмаршал?!
Роммель вздрогнул от неожиданности и медленно, словно уже оказался на краю пропасти, оглянулся.
У подножия стоял унтер-офицер Штофф. Он жил по соседству и до войны работал в его усадьбе. Теперь же, вернувшись на месячную побывку после тяжелого ранения и контузии, все дни проводил в доме фельдмаршала, добровольно взвалив на себя обязанности адъютанта и денщика.
«Неужели в Берлине действительно вспомнили?! — ледяной лавиной взорвалось давно накапливавшееся предчувствие. — Вспомнили и решили, что пора».
— К вам прибыл полковник Крон!
— Кто?!
— Господин Крон.
— Ах, Крон! — облегченно, и в то же время с лёгким разочарованием выдохнул фельдмаршал. Разволновавшись, он не сразу вспомнил, что у него связано с человеком, носящим эту фамилию.
— Так зовите же его!
Вдали, на дороге, пролегавшей мимо усадьбы и холма, замаячила едва различимая в предвечернем мареве одинокая фигура. Еще неделю назад Роммель послал депешу фельдмаршалу фон Рунштедту с просьбой срочно направить к нему полковника Крона. И уже потерял надежду на то, что получит хоть какой-то ответ. Фельдмаршал расценивал молчание штаба как циничное, предательское неуважение. Формально он все еще оставался командующим группой армий. Приказа о его смещении, насколько он помнит, не поступало.
«Ну вот он, «дантист», появился! — как-то сразу просветлело на душе у Роммеля. — Когда эта чертова война кончится и каким-то чудом нам с ним удастся уцелеть, этот полковник может оказаться единственным человеком, которого мне захочется видеть у себя в Герлингене».
— Постойте, унтер-офицер! Полковник прибыл один? С ним никого?
— Один, господин фельдмаршал. Остальные воюют.
— Вы правы, унтер, они все еще воюют, — мстительно улыбнулся Роммель. Мысленно он уже находился далеко от этих мест, от войны. Слишком далеко — во времени и пространстве — он находился сейчас, этот опальный герой рейха, фельдмаршал старой, «наполеоновской», гвардии фюрера. — Или, может, я несправедлив?
— Сама праведность, господин фельдмаршал.
4
— Догадываетесь, почему вы здесь, полковник?
— Д-догад-дываюсь, — произнёс Крон, заметно заикаясь. Когда он волновался, сказывались последствия контузии.
Они сидели в домашнем кабинете фельдмаршала, окна которого выходили на поросшую сосняком холмистую гряду, уже разукрашенную осенним багрецом. Однако оба чувствовали себя так, словно все еще находились в шатре командующего Африканским корпусом, где-то в пустыне под Бенгази, Тобруком или Эль-Аламейном. Но уже после сражения — того, единственного, решающего, в котором потерпели сокрушительное поражение.
— Все мы очень волновались, как бы вас не сочли связанным с заговорщиками. Особенно нервничала наша гвардия — африканские легионеры.
— Вас все еще называют именно так: «африканскими легионерами»?
— Чаще всего — «легионерами Роммеля». И мы не позволим предать этот титул забвению. Поражение под Эль-Аламейном — когда мы были истощены, остались без прикрытия с воздуха, с двумя десятками издырявленных танков — еще ни о чем не говорит. И в Германии это понимают, что бы там ни твердили о нас по ту сторону Ла-Манша и Атлантики.
— Титул как титул.
Полковник страшно заикался. Каждое слово давалось ему с трудом. Однако нелюбивший многословия фельдмаршал все же терпеливо выслушивал его. Ведь Крон был первым гонцом с фронта, из его штаба. Остальные, даже оказываясь неподалеку, не решались навещать его. Слишком многие, если не знали наверняка, то уж, во всяком случае, догадывались, что Лис Пустыни являлся единомышленником Штюльпнагеля и фельдмаршала фон Клюге.
— Когда меня вызвали в штаб, я решил, что что-то случилось и нужна моя помощь.
— Но я вызвал вас не в связи с заговором, — упредил Роммель дальнейшие расспросы полковника.
— Мне бы хотелось надеяться, что не в связи…
— Африка часто вспоминается? — И Крон заметил, что фельдмаршал с неприкрытой надеждой всматривается в его глаза.
— Почти всегда. Особенно Тобрук. И еще — плато неподалеку Эс-Саллума.
— «Африканский Жертвенник» — так мы его, кажется, называли? Забыть такое просто невозможно, — проскрипел зубами бывший командующий Германским африканским корпусом, [1]словно воспоминания бередили не только его душу, но и старые раны. — Даже там, во Франции, я все еще жил жизнью африканского легионера, подобно тому, как странник-монах — вечными воспоминаниями о своем паломничестве к Гробу Христову.
Роммель взглянул в окно. Чуть откинувшись на спинку кресла, он мог видеть краешек Горы Крестоносца и тусклый, все еще отливающий позолотой шпиль часовни. В Ливии он боялся не гибели, а того, что его вынуждены будут похоронить в песках. Ему же хотелось, чтобы могила располагалась у подножия Горы Крестоносца, напротив часовни. Что было бы естественно и справедливо и перед ним, и перед его славными предками.
— Это и есть наше фронтовое паломничество, — с трудом совладал со своим заиканием Крон.
— И все же в последнее время я слишком часто обращаюсь мыслями не к Ливии, а к Корсике.
— Почему к Корсике? — поморщился Крон.
— Точнее, к судьбе линкора «Барбаросса».
— Вот оно что… — удлиненное, как у крота, лицо полковника, стало еще более крысоподобным. Постоянно выступающий из-под верхней губы частокол длинных узких зубов теперь хищно оголился и замер, будто перед схваткой.
— Значит, Корсика, «Барбаросса»… Там, на Западном фронте, я все время опасался, что меня тоже арестуют. Еще раньше, чем вас. Уже хотя бы потому, что мы с вами в довольно близких отношениях. Вы уж извините, господин фельдмаршал, — нервно передернул плечами полковник, — но после двадцатого июля страх перед крючьями тюрьмы Плетцензее не покидает меня ни на минуту.
— Сейчас он не покидает многих, — сурово заметил Роммель. И массивные челюсти его замерли, словно застыли в бронзе.
— Извините, но я был среди тех, кому пришлось видеть кинохронику казни фельдмаршала Витцлебена. Это не в оправдание, просто к слову…
1
Официальное название корпуса было именно таким: Германский африканский корпус. —