В монастыре, куда они приехали, Понса поразили высокие массивные стены из бутового камня. Внутри монастыря, за тяжёлыми дубовыми воротами, с крепкими запорами, стояли такие же, из бутового камня, монастырские постройки, и кельи – крохотные, как хижины в горах у бедных горцев.
И в одной такой келье поселили его.
Дверь скрипнула, открылась, и он шагнул вслед за своим дедушкой, аббатом, в темноту кельи. И первое, что он увидел – ложе, массивное, тоже каменное, только сверху прикрытое настилом из досок. На нём лежало одеяло, шерстяное, жёсткое, старое. Похоже, им укрывался один из тех, кто уже навсегда покинул обитель… И подушка, тоже жёсткая… Единственное маленькое оконце. В него сочился слабо божий свет…
Освоившись на своём новом месте, он как-то взобрался на монастырскую стену и оглядел окрестности, томимый интересом: куда же привезли-то его.
Перед ним открылась долина, пологие невысокие холмы, безлесье… Сады, вон там поля и виноградники… А тут рядом пруд. О нём ему уже сообщили словоохотливые иноки, готовые поговорить с кем-нибудь, рассеивая скуку и однообразие монастырской жизни, тяжёлого повседневного крестьянского труда.
В монастыре он оказался не один, из мальчиков, иноков. Были ещё такие же, осиротевшие.
Раз в день, утром, до завтрака, строгий аббат занимался латынью с ним и ещё с тремя мальчиками его же возраста.
С одним из них Понс сошёлся ближе всего. Звали его Рони. Тихий, худенький, черноволосый, родом откуда-то из этих же мест. С умным взглядом, он тактично выслушивал, когда ему что-нибудь рассказывали, затем уже говорил что-то своё. Он остался круглым сиротой, в отличие от Понса, у которого был жив отец и братья, да ещё дедушка.
– Латынь – язык Бога, на котором апостол Пётр впервые открыл божественные установления другим народам, – поучал аббат…
Затем, после завтрака, следовал урок закона Божьего.
Каждый день ему, Понсу, приходилось ещё и трудиться, исполнять мелкие хозяйственные поручения: то перебирать фрукты, сортируя от гнилых, а то семена для нового урожая пшеницы. От утомительной работы он быстро уставал. Его мозг не выдерживал однообразных тупых занятий. И он начинал клевать носом. Его голова сама собой падала ему на грудь. И он часто засыпал сидя… Пока кто-нибудь из его сверстников, трудившихся с ним рядом, заметив это, не толкал его в бок.
Изредка он видел своего отца, который стал казначеем монастыря и наезжал теперь по делам экономии к аббату. Но эти встречи, мимолётные, проходили сухо, натянуто, безрадостно для них обоих. Оба они чувствовали фальшь в отношениях между ними. Отец считал себя виноватым в том, что спровадил его сюда, а Понс догадывался, что от него, лишнего, избавились его семейные. Только один раз отец с чего-то растрогался, рассказал ему, как служил в молодые годы гвардейцем в Париже, и там у него был друг юности, вместе с которым он устраивал разные проделки, а то они попадали в забавные приключения, ещё при короле Франциске I[1].
Прошло шесть лет. И жизнь в монастыре, скучную и сонную, разбудило на несколько дней появление на небе косматой звезды. Случилось это осенью, в октябре 1549 года. Сначала она появилась слабым малозаметным пятном на ночном небе, в южной стороне. Затем день ото дня она стала увеличиваться, становилась всё ярче и ярче…
И они, монахи, с наступлением вечера залезали на стены монастыря, думая, что от этого будут ближе к ней, и лучше рассмотрят её.
Взирая с восторгом и в то же время со страхом на косматое чудище, они простаивали подолгу на стене, куда залезали и пожилые монахи, уже состарившиеся здесь, в монастыре. И там, на стене, они торчали, пока их не сгонял оттуда старый аббат Арменгауд, грозясь, что завтра поднимет их ещё до зари на работу в поле.
Между тем у звезды появился хвост, начал удлиняться, расцветать и закручиваться, становился похожим на кривой турецкий ятаган.
– Турки придут! – испуганно вскрикнул кто-то в один из таких вечеров, распознав в ней знакомый меч врага всех христиан.
На стене зашумели… Кто-то из монахов скатился со стены и, втянув в плечи голову, дал тягу к винному погребу, чтобы напиться и спрятаться там… За ним побежали остальные…
Несколько ночей на стене никто не появлялся. Осмелев, видя, что хвостатая звезда никуда не исчезла, ничего не делает дурного и турки тоже не пришли, все снова полезли на стену.
– Папа Павел III[2] умрёт, – сказал как-то в один из вечеров монах с худыми подтянутыми скулами, «Чахоточный», уже не жилец, как говорили о нём другие монахи.
И снова на стене зашумели. На этот раз никто не испугался. Папы умирали часто, и ничего не менялось…