- В чужом доме я за консультации денег не беру, - пошутил он, - но мне не нравится ваш вид. Между тем вы нужны Германии, - прибавил профессор, вглядываясь в лицо фельдмаршала и показывая интонацией, что больше не шутит. Выслушав беглые, как бы неохотные показания собеседника, он посоветовал ему проводить возможно больше времени на воздухе и поменьше волноваться. «Не давать же ему бромистый натр, - подумал профессор, чувствуя, что неудобно рекомендовать железному человеку средства против расстройства нервов. Сам он в железных людей не верил, почти всех их лечил и знал, что по мнительности и слабостям они ничем не уступают нежелезным. Фельдмаршал слушал его с хмурой усмешкой.
- Возможно меньше волноваться и проводить время на свежем воздухе? - иронически переспросил он. - Не уехать ли лучше в горы, так, месяца на три?
- Это было бы превосходно, - рассеянно ответил профессор и, спохватившись, засмеялся, придав своему ответу вид шутки. Он заговорил о войне. - Насколько я могу судить, скоро надо ждать больших событий, - понизив голос, сказал он и полувопросительно взглянул на фельдмаршала, как бы говоря: «Конечно, вам все известно, и вы вправе не сообщать». «Если б он знал, что мне известно меньше, чем ему!» - подумал фельдмаршал.
- Не могу сказать, - кратко ответил он. Профессор посмотрел на него.
- Я могу судить только по состоянию главного пациента, - сказал он, наклонившись (от него запахло вином) и понижая голос почти до шепота, хотя в комнате никого не было.
- И что же? - быстро, тоже почти шепотом, спросил фельдмаршал.
- Мы в большой ажитации, - прошептал профессор. - Говорят даже, что мы вызвали астролога. - Фельдмаршал изменился в лице. - Но может быть, это и враки: ведь ни о ком на свете не врут столько, сколько о нем. - На лице профессора заиграла неопределенная улыбка, тотчас передавшаяся фельдмаршалу, как будто на нем отразившаяся. С минуту они молча смотрели друг на друга. Оба чуть побледнели. - Конечно, неизвестно, что из всего этого может выйти, - прошептал профессор. - Я, впрочем, не думаю, чтобы в ближайшие дни последовало что-либо важное. - С улицы донесся опять тот же куплет. Кто-то заглянул в гостиную. - Очень славные стишки, - сказал профессор громко. - Не Гёте, но очень мило. Есть и зимний вариант, вы не слышали? «Führer, Führer, komme bald, - Unsre Füße werden kalt»{10}, -спел он, все так же улыбаясь. Профессор взглянул на часы, ахнул, крепко пожал руку фельдмаршалу и пошел к выходу спортивной походкой совсем молодого человека. Как молодой человек, он летом и зимой ходил без шляпы и очень этим гордился.
«Когда он подошел к реке Рубикон, отделяющей альпийскую Галлию от остальной Италии, мысль у него заработала. Опасность близилась. Он очень колебался, думая о величии предприятия, которое начал. Цезарь приказал сделать остановку и погрузился в размышления. Он постоянно менял намерения, не произнося ни слова. Мысли его шатались Затем он поговорил с друзьями, которые были с ним (один из них был Азиний Полло), размышляя о том» какое множество бедствий для человечества повлечет за собой переход через эту реку и в каком свете он будет передан потомству. В конце концов, в припадке страсти, отбросив размышления, положившись на то, чему суждено быть, он произнес поговорку людей, решающихся на опасный и смелый поступок: "Жребий брошен!" С этими словами он перешел через Рубикон. Говорят, что в ночь накануне этого дня Цезарь видел нечестивый сон: он имел неестественную связь со своей матерью».
Так рассказывает Плутарх. «Может быть, и неправда? Он лгун», - думал фельдмаршал, вспоминая этот рассказ. «Говорят также, что перед "Aléa jacta est!"{11} Цезарь сказал: "Либо остаться по эту сторону Рубикона, на свое собственное несчастье, либо перейти через реку, на несчастье человеческого рода..."» Фельдмаршал и сам ясно себе не представлял, о ком он думает, вспоминая Цезаря: о себе или о фюрере?
Его все еще заставляли ждать, и раздражение у него росло. За дверью, по галерее проходили люди. Некоторых из них он знал. «Да, низшая порода людей. Мой граф головой выше их! - думал он со злобой. - Рубикон? Быть может, сегодня переходится такой Рубикон, по сравнению с которым тот ничего не стоил. О чем же они размышляют? Какие сны снятся им? Да ровно ничего! Идет болтовня за пивом: "...Но какое впечатление произведет в Америке то, что мы объявляем войну коммунизму?.." "У них есть, однако, от 160 до 180 дивизий..." "Мы врежемся в них, как нож в масло..." "Нам нужны нефть, хлеб, естественные богатства русской сволочи!" Все это наудачу, без знаний, без проверки, первое, что приходит в голову каждому из них, ничтожеств и полузверей. Но ведь их поддерживают и некоторые фельдмаршалы? Да, преимущественно лизоблюды, из тех, что ловят каждую его мысль и стараются забежать вперед. И еще те, которым всякая военная задача интересна как военная задача; так шахматисты пробуют новый дебют: посмотрим, что из этого выждет... Мой план тоже связан с кровопролитием, и я, слава Богу, не вегетарианец, но мой план куда-то ведет, он обещает дорогу к миру, и при нем крови, немецкой крови, было бы пролито неизмеримо меньше. Что же думает сам Шикльгрубер, тот, от которого все зависит? Вероятно, он ждет внутреннего голоса или толкует слова астролога! Кроме того, он наслаждается. Я знаю твердо: это его главное наслаждение - из-за природной несклонности к другим для него нет ничего слаще того, что все, весь мир, ждут решения, его решения. И, должно быть, в ту минуту, когда кто-либо из них, например толстяк в шитом мундире, называющийся "рейхсмаршалом" (и чин такой для него выдумали!), больше всего на свею любящий пиво и золотое шитье, высказывает свои глубокомысленные соображения, - Шикльгрубер слышит внутренний голос!. О, бедная муза истории! Из-за внутреннего голоса, слышащегося не вполне здоровому человеку, погибнут миллионы людей, и другие миллионы будут искалечены, - немцы! какое мне дело до русских? - и десятки поколений заслуженных, ординарных, экстраординарных профессоров будут глубокомысленно изучать причины этого явления!»