Здесь падуанец остановился.
— Мне нужно время, — неуверенно пробормотал он, — я должен поискать… Я был здесь всего один раз, у меня есть приметы, я не смогу с ходу найти тайник.
— Ищи! — холодно отрезал Ачиль. Но юноша медленно поднял голову.
— Что ты сделаешь, когда получишь ее? — спросил он, и голос его едва заметно дрогнул.
— Я с тобой покончу, — ровно отозвался монах, — но не беспокойся, это недолго.
— Это обязательно? — тихо вымолвил Пеппо. — Или ты тоже веришь, что…
Доминиканец поморщился:
— Не начинай заново эти бабьи песни! Мне без интереса, нужно ли истребить всех Гамальяно. Но я люблю доводить дело до конца. Особенно однажды не оконченное. Считай это моим капризом.
В лице оружейника что-то передернулось:
— Что значит «однажды не оконченное»?
Брат Ачиль вдруг перестал раздраженно перебирать кольца плети и с любопытством взглянул на юношу.
— Так ты ничего не знаешь… — протянул он. — Что ж, изволь, напоследок можно и уважить. Мы ведь с тобой старые знакомцы. Это мне ты обязан своей слепотой. К сожалению, я не успел проверить, добил ли тебя. Проезжавший почтарь услышал твой крик и поперся в лес с аркебузой. Пришлось уходить. Но на сей раз я не оплошаю.
Пеппо побледнел, медленно вдыхая. Монах же изучающе поглядел в незрячие глаза:
— Я скажу тебе больше, парень. Твою мать тоже прикончил я. Чистоплюй полковник запрещает своим солдатам обижать девочек. А они его, как Сатаны, боятся. Все приходится делать самому.
Юноша прижался спиной к угловатым остаткам колонны.
— Прекрати… — прошептал он. А доминиканец улыбнулся, и скулы его чуть порозовели, словно от свежего ветра:
— Твоя мать не была красоткой, Пеппо, хотя и не без изюминки, в этом не откажешь. Но мой патрон не позволил мне оценить ее получше. Он тоже зануда в этих вопросах. Однако я помню ее смерть…
— Хватит! — рявкнул падуанец. Его колотила крупная дрожь, пот тек по вискам. Брат Ачиль шагнул ближе.
— Я вонзил ей нож вот сюда, — тонкий сухой палец впился Пеппо в ямку у основания шеи. — Медленно, как в масло. Она даже не вскрикнула. Только смотрела на меня своими глазищами, будто запомнить пыталась. Ей-богу, меня аж мороз продрал. У тебя совсем не такие глаза. Интересно, от кого она тебя нашалавила? Бедолага Жермано тогда был уже мертв, но я рассмотрел его — ты ничуть на него не смахиваешь. Он как-то… попроще был, что ли.
— Да заткнись же… — Голос Пеппо сорвался на хрип. — Просто убей меня ко всем чертям!
А монах почти ласково скользнул ладонью вверх по груди оружейника и плотно охватил смуглую шею.
— Будь мужчиной, — прошептал он, — мужчины не боятся воспоминаний…
Большой палец доминиканца вдавился в кадык, а остальные прошлись сзади по цепочке позвонков, будто по клавишам клавесина.
— Сейчас ты отдашь мне Треть. Я вернусь в лавку. Нет, я не стану убивать девочку. Я просто взыщу с нее должок за твою монахиню. Патрон остановил меня тогда, в лесу. А я уже сказал: не терплю неоконченных дел. Я, правда, дурака свалял, нужно было взять ключ с собой. Мало ли, кто приметил, куда я его прячу. Глядишь, приду — а мне уже одни объедки останутся. Так что надо поспешать. Кстати, будь ты пошустрее, тебе бы тоже уже отвалилось. Девчушка-лавочница на тебя, как на пряник, смотрит. Но оно и к лучшему. Есть уверенность, что она не успела прижить от тебя еще одного выблудка помойно-голубых кровей. — Пальцы чуть сжались, ощущая, как вздрагивает горло. — Где Треть, шлюхин сын?
А Пеппо секунду помолчал и вдруг шепнул:
— Вот она…
Молниеносно охватил стоящего вплотную монаха обеими руками и всей тяжестью рванулся вперед. Брат Ачиль тяжело рухнул спиной на ребро верхней ступени, затылок глухо стукнул о камни, и противники, стиснутые мертвой хваткой, покатились по выщербленным ступеням. В ярком свете луны полы черного доминиканского плаща, словно крылья гигантского нетопыря, то взметались вверх, то обматывали падающие тела. Оброненная плеть черной змеей извивалась по светлому камню, скользя вниз за тяжестью взблескивающей рукояти. Глухие, все ускоряющиеся звуки тычков о камень и вскрики слились в общий рокот.
Сквозь хаос вертящегося мрака и оглушающую боль Пеппо чувствовал, как содрогается в его объятиях жилистое тело монаха, и наконец, когда не было больше сил сжимать руки, а боль не давала вздохнуть, череда тупых каменных зубов окончилась и сплетенные враги выкатились на остатки плит у подножия лестницы.
Пеппо хрипло втянул воздух пополам с клубами поднятой пыли, отчаянным усилием вырываясь из складок монашеского одеяния, прижал противника к земле и наотмашь ударил кулаком куда-то в надсадно шипящую влажно-липкую плоть. Скрюченные пальцы вцепились в шею юноши, снова ища горло. Рваное дыхание пополам со страшным бульканьем раздавалось у самого лица. Пеппо уже не знал, откуда берутся эти последние силы. Левая рука почти не слушалась, голова гудела, как медный гонг. Оскальзывающиеся пальцы монаха царапали щеку — он тоже уже почти не мог бороться, и ногти бессмысленно терзали лицо врага.