Ведь нельзя же ему скрывать от монарха свои намерения, и не может же монарх узнавать о предположениях главнокомандующего лишь тогда, когда это станет известным всей армии из отданного главнокомандующим приказа...»
Николай Николаевич-Старший в том письме государю высказался и против того, чтобы в действующей армии находились его сыновья, особенно наследник-цесаревич. Он высказал старшему брату такое личное пожелание:
«...Чтобы никто из великих князей не получил назначения в армию, как лица безответственные и не привыкшие всей обстановкой их жизни к строгой дисциплине».
У императора же Александра II были свои взгляды на сей счёт. В ответе, который отличался спокойствием духа, государь соглашался с мнением главнокомандующего. Он писал, что в армии всё время присутствовать он не намерен, поскольку в столице у него накопится много неотложных дел по управлению государством, что будет чаще находиться в Румынии, чем в Болгарии, то есть за Дунаем. И будет приезжать в армию только для того, чтобы поблагодарить войска за одержанные победы, посетить раненых и больных:
«И каждый раз я буду приезжать не иначе, как с твоего согласия. Одним словом, я буду братом милосердия».
Император писал также, что особый характер похода — освободительный для православной славянской Болгарии — может вызвать непонимание российской общественности, почему в армейских рядах нет великих князей из семьи Романовых. Это касалось прежде всего наследника Александра. Самодержец писал брату:
«Во всяком случае Саша как будущий император не может не участвовать в походе, и я этим путём надеюсь сделать из него человека».
Война показала, что цесаревич Александр не «испортил» своего места, командуя Рущукским отрядом, составленным из 12-го и 13-го армейских корпусов. Одна из султанских армий, привязанная к местоположению четырёхугольника крепостей, так и не смогла прийти на помощь осаждённой Плевне.
Что же касается самого императора Александра II, то он пробыл с военным министром Милютиным на театре войны семь месяцев, то есть больше половины кампании на Балканах. И естественно, своим присутствием не сковывать действия главнокомандующего он не мог.
8 апреля в Кишинёв из Константинополя прибыла находившаяся там на конференции делегация Черногории. Она возвращалась домой окольным путём, так и не войдя с Оттоманской Портой ни в какие мирные отношения. Черногорцы хотели поговорить о своих делах с русским командующим по поводу предстоящей войны с Турцией.
Николай Николаевич приветливо принял уполномоченных небольшого княжества, затерянного в теснинах Чёрных гор. Разговор с главой делегации Божидаровичем и его коллегами-дипломатами, больше напоминавших отложивших на время оружие воинов-горцев, был откровенным:
— Как вас приняли султанские власти в Константинополе?
— Были каждый день весьма любезны и предупредительны, ваше высочество.
— Как это выглядело?
— Поили кофеем, угощали курительными трубками. Вот только о делах говорить избегали, переговоры откладывали со дня на день. Так ни о чём и не договорились мы с ними.
— Как вели себя на переговорах англичане? Особенно их посол Кемб? И адмирал Гобар-паша? Он же из британцев на султанской службе?
— Славян англичане ненавидят. Все пытались склонить нас к уступчивости туркам, забыть беды нашей Черногории. Особенно этот адмирал. Все старался нас уговорить поверить любым обещаниям турок.
— А вы что на это ответили Гобар-паше?
— То, что в нашем княжестве слишком хорошо знают цену этим обещаниям.
— Значит, ваш князь Николай не пойдёт сейчас на мир с Турцией, даже если на этом будут настаивать англичане?
— Ваше высочество, у черногорцев сегодня есть пословица: «Если бы я сделался на минуту Богом, то первое, чтобы сделал, — это убил англичан».
— Турки, как мне известно, называют черногорцев в боях молодцами. Они говорят, что с ними нельзя драться. Знаете ли вы о таких словах османов?
— Конечно, знаем. Турки называют наших воинов дьяволами, которые дерутся не как люди. Что черногорцы, вместо того чтобы стрелять из ружей, бросаются в ятаганы.