— Отворяй камеры!.. Граждане, свобода! Выходите! Да здравствует свобода!
Обезоруженные жандармы-ключники дрожащими руками отпирали кованые двери. Лязгали замки, задвижки, распахивались камеры, и узники заключали в объятия своих освободителей. Вскоре поток людей, упоенных победой, отхлынул. Смешавшись с толпой, сотни заключенных исчезали в переулках, уходили все дальше от ненавистной тюрьмы.
В тот день — первого марта 1917 года — среди освобожденных из Бутырской тюрьмы был и Феликс Эдмундович Дзержинский.
Еще в камере кто-то стиснул его в объятиях и потянул за собой.
— Быстрее, Юзеф!
Дзержинского и многих других узников-революционеров товарищи вынесли из тюрьмы на руках. Извозчик ждал за углом. Громыхая по неровным булыжникам и намерзшему к вечеру льду, пролетка покатила к центру. На сиденье уселись двое — Дзержинский и товарищ Василий, третий примостился в ногах, прямо на кожаном фартуке пролетки. Верх ее был откинут, и Феликс Эдмундович возбужденно оглядывался по сторонам. На улицах было полно народу.
— Ну как? — спросил Василий, вглядываясь в исхудавшее лицо Дзержинского. Они давно не встречались, и Василия поразил болезненный вид товарища Юзефа.
— Хорошо! — отвечая своим мыслям, воскликнул Феликс. Он наслаждался и свежим воздухом, напоенным запахами весны, и видом возбужденной толпы, и ощущением внезапной свободы.
— А вы ведь меня не узнали, товарищ Юзеф, — сказал Василий. — Помните казармы на Пулавах, в Александрии?.. Перед восстанием в нашем полку...
Нет, Юзеф не вспомнил. Тогда было столько людей, все происходило в темноте — горела только одинокая свечка.
— Ну а Варшавскую цитадель помните? — не отступал Василий. — Листочки из дневника кто от вас принимал?..
— Так вот вы кто! — Феликс Эдмундович стремительно повернулся к Василию и горячо его обнял. — Но узнать вас, признаюсь, невозможно. Тогда был безусый солдат, а сейчас цивильный, да еще с бородой... Вот уж не думал о такой встрече... Ну а вы-то как здесь очутились?
— Так и очутился. С вашей помощью, — улыбнулся Василий в рыжеватую свою бородку. — Сперва караулил в крепости революционера Дзержинского, а теперь вот освободил его... А между двумя этими событиями был и дезертиром царской армии, и «Долой войну!» кричал, и на каторге побывал. Сбежал оттуда и к большевикам примкнул. Теперь, как говорят, профессиональный революционер.
— Удивительно! — воскликнул Дзержинский. — Удивительная встреча! Но куда вы меня везете?
— В Замоскворечье, к вашей сестре. Ее предупредили.
— Подождите, подождите, вы говорили о митинге в городской думе... Поедемте сначала туда.
— Ну, как хотите. На митинг так на митинг.
Пролетка замедлила ход — ближе к Лубянской площади толпы заполнили всю Сретенку, и дальше ехать было трудно. Кое-как добрались до Охотного ряда и отпустили извозчика. Здесь было совсем рядом.
Они подошли к кирпичному зданию рядом с Красной площадью и проникли внутрь. Митинг уже начался. Василий протиснулся вперед и шепнул что-то на ухо человеку, который открывал митинг. Когда говоривший оратор закончил свою речь, тот громко объявил:
— Слово имеет товарищ Дзержинский. Он только что освобожден из Бутырской тюрьмы...
Сообщение вызвало сочувственный гул. Дзержинский, зажав в руке суконную бескозырку каторжника, высоко поднял ее над головой.
— Товарищи! Граждане! Самодержавие свергнуто! — он резко опустил руку, словно разрубил воздух.
Поздней ночью явился он к сестре Ядвиге, которая жила в тесной комнатке в глухом переулке Замоскворечья. Название соответствовало трущобам — Кривой переулок.
Последний раз Ядвига видела брата в суде прошлой весной, здесь, в Москве, в судебной палате. Приговорили его еще к шести годам каторги. Ядвига была в суде, слушала и беспрестанно вытирала слезы. Невозможно было видеть его на скамье подсудимых, такого бледного, изнуренного...
И вот он здесь. Ядвига уже перестала ждать брата, думала — не удалось, видно, освободить его из тюрьмы. А Феликс стоял перед ней в сером тюремном халате, в суконной бескозырке, с красным бантом на груди. Глаза его сияли радостью.
— Вот я и вернулся, — сказал он, обнимая сестру.
Каким блаженством было для него в эту первую ночь вытянуться на стареньком диване, вдыхая свежесть белоснежного белья. Но заснуть он не мог — слишком были напряжены нервы. Он ворошил в памяти пережитое...