Дипломатическая блокада была прорвана.
В 1924 году Дзержинский получил еще одно назначение. Он стал председателем Высшего Совета Народного Хозяйства — главного промышленного штаба страны.
Во главе народного хозяйства республики стал не инженер, не экономист — «революционер и только»...
Работу он начал с того, что собрал совещание руководителей хозяйственных предприятий.
— Я сейчас должен учиться хозяйственному делу. И должен учиться этому у вас, — сказал он. — Если я научусь, то этим оправдаю то доверие, которое выразило мне правительство.
Но учиться надо было в работе, в действии. К завершению гражданской войны крупная промышленность страны сократилась в семь раз по сравнению с довоенным тринадцатым годом. В семь раз против отсталой России! А выплавка стали — основа государственной мощи — того больше: в двадцать раз! Война империалистическая, потом гражданская отбросили страну на десятки, может быть, на сотню лет назад. Разрыв следовало устранить. И не через сто лет, а куда быстрее. Это требовало горения, гигантского напряжения сил. Без такого горения, без громадного напряжения Феликс Дзержинский и не мог работать...
И может быть, наивысшей оценкой качеств большевика Дзержинского послужили строки Владимира Ильича, написанные в те годы. В проекте решения об очередном назначении Дзержинского — а речь шла о работе в Контрольной комиссии — Владимир Ильич написал так:
«Просить Дзержинского... работать не менее 3-х часов в день в Контрольной комиссии, чтобы действительно сделать ее настоящим органом партийной и пролетарской совести».
Для Ленина Феликс Дзержинский олицетворял совесть партии, совесть пролетариата.
И вот Ленин умер... Беда свалилась с такой внезапной жестокостью! Случилось это вечером двадцать первого января 1924 года.
Потом все было, как в тумане. Заседание правительства, заседание траурной комиссии, председателем которой назначили Дзержинского, несметные толпы людей, проходившие в скорбном молчании мимо гроба в Колонном зале Дома Союзов. И костры, горящие в ночи на улицах, чтобы люди могли обогреться в сорокаградусные морозы. И глухие взрывы на Красной площади: саперы рвали застывшую, твердую, как железо, землю для Мавзолея. И тревожные, тоскующие гудки заводов, разорвавшие людское безмолвие, когда соратники Владимира Ильича несли его тело к Мавзолею, сооруженному за три дня и три ночи. Людская толпа на Красной площади — все до единого — стояла, обнажив головы, словно и не чувствуя жестокого мороза...
С похорон Феликс Эдмундович вернулся домой осунувшийся, бледный, будто перенес тяжелую болезнь. Остановился перед окном, откуда виден был Кремль, долго стоял так. Ни Ясик, ни Софья Сигизмундовна не решались потревожить его.
...Жизнь шла, страна жила, требовала постоянных работ. Требовала неотложно. Надо было работать, всего себя отдавать Делу, которому служил Владимир Ильич Ленин, которому служил Феликс Дзержинский.
Теперь хозяйственная деятельность — работа в Высшем Совете Народного Хозяйства — поглощала значительную часть времени Дзержинского. И не только поглощала время, каплю за каплей отнимала у него силы.
Не было у него различия в отношении к работе большой и малой. Однажды на заседании торговой комиссии Дзержинский заговорил о принудительном ассортименте, который навязывали покупателям. Вопрос, казалось бы, не такой уж первостепенной важности, если учесть, что промышленность республики производила меньше половины того, что давала царская Россия... Но такое нарушение принципов советской торговли казалось Дзержинскому недопустимым, и он решительно выступил против. Он так разволновался, что даже стенографистка, сосредоточенная на записи речи, обратила на это внимание и тоже разволновалась. Феликс Эдмундович говорил, прижимая руку к сердцу, словно оно очень болело, не давало покоя. Расстроенная, едва улавливая смысл доносившихся до нее слов, стенографистка вела запись. Как только совещание кончилось, она бросилась из зала заседаний. Дзержинский остановил ее:
— Товарищ Воронцова, что с вами? Вы чем-то взволнованы. Почему эти слезы?! Что-нибудь случилось?
— Нет, нет! — смутившись, воскликнула она. — Но почему вы, Феликс Эдмундович, не щадите себя?! Нельзя же вам так волноваться! Не щадите себя, даже занимаясь таким делом, как принудительный какой-то ассортимент... Вы не бережете себя!