— Подтверждаю. Все это верно. Да ты сам там был, Осип, без меня знаешь.
— Здесь я председатель суда, — остановил его Осип, — и должен судить по закону, по справедливости. А когда меня будут судить, сам отвечу.
— Правильно! — снова сказал старик. — Судить надо по совести, по закону. — Он поддерживал Олехновича, думая о своем деле, споря мысленно с ротмистром Челобитовым.
— Продолжайте, Гобенский. За что вас оштрафовали в ремесленной палате?
— В ремесленной палате нас оштрафовали за то, что мы бросили работу и перешли к другому хозяину. А пожаловался на нас Подберезский.
— Чем вы можете подтвердить это?
Забывшись, Гобенский снова хотел сослаться на Олехновича — тот же сам переписывал это постановление, — но спохватился:
— Постановлением ремесленной палаты. Мы хотели написать жалобу, взяли копию, а ее у нас не приняли — требовали на восемьдесят копеек гербовых марок. Вот и осталась копия, но, говорят, она недействительная.
— И вы можете представить ее суду?
— Чего же нельзя, при мне она.
Гобенский достал из кармана сильно затрепанную бумажку и прочитал:
— «Рабочих мастера Подберезского — Вольфа, Ришевского, Гобенского, Федоровича и Олехновича за самовольную отлучку от мастера Подберезского подвергнуть штрафу в пользу Ковенской ремесленной палаты в сумме пять рублей с каждого и обязать их вновь возвратиться к месту работы. Учинено 16 июня 1897 года».
— Гляди ты, что, паразиты, делают! — загудели в камере. — Ну прямо тебе крепостное право! Трудовому человеку деться некуда!.. И вы воротились?
— А что поделаешь? У них власть, — обреченно проговорил Гобенский, обернувшись к сидевшим на парах.
— А ты не робей! Эту бумагу и прочитай судье, — посоветовал кто-то.
— Суд приобщает к делу прочитанный документ ремесленной палаты, — произнес Олехнович и забрал бумажку из рук Гобенского.
Последним говорил Феликс. Он не защищался, он обвинял. Феликсу нелегко было говорить по-русски, он часто останавливался, чтобы подобрать нужное слово, делал неверные ударения, а иногда употреблял польские слова и фразы.
— Почему в суде нам запрещают говорить на родном языке? — начал он свое выступление, обращаясь к Олехновичу, будто Осип в самом деле был председателем суда. — Почему рабочих, как беглых рабов, возвращают к хозяевам, почему их заставляют работать по четырнадцать часов в сутки, забывая, что даже царское правительство ограничивает рабочий день десятью с половиной часами? Почему все это происходит?.. Меня называют революционером, — передохнув, продолжал он, — принадлежащим к преступному сообществу. Но какое преступление я совершил? То, что протестовал против произвола или давал людям читать книжки о солнце, о том, как бороться с оспой? А может быть, меня считают преступником за то, что я ищу правды и справедливости? Кто докажет, что я состою в преступном сообществе? Доказательств этому нет и не может быть! Поэтому мне незачем защищаться, и я требую вынести мне и моим товарищам оправдательный приговор!
В камере стало тихо. Слышно было, как за степами тюремного замка, где-то далеко цокает по мостовой копытами лошадь, громыхает повозка...
Олехнович голосом бесстрастного судьи спросил:
— А почему, подсудимый, при аресте вы назвали себя Жебровским?
— Чтобы избавить родных от ненужных переживаний... Я до сих пор не пишу им писем, чтобы не волновать, не огорчать их жандармским произволом. Делить с близкими можно все — и хлеб, и радость, а страдания надо принимать на себя... Мне кажется, ответ мой ясен.
— У членов суда больше нет вопросов к подсудимым? — спросил в заключение Олехнович.
Вопросов не было. Объявили перерыв для вынесения приговора. Осип склонился к заседателям:
— Виновны?
— Нет!.. — убежденно ответили тот и другой.
Олехнович объявил их решение:
— Если судить по справедливости — не виновны... Судебное заседание объявляю закрытым.
Камера радостно загудела. Старик хлопал ладонями себя по коленкам и повторял:
— Есть! Есть правда на белом свете!
В эту минуту всем казалось, что в общую камеру тюремного замка проник луч правды и справедливости.
«Если судить по справедливости...»
Справедливости не было. В охранном отделении предпринимали все, чтобы создать видимость доказательности политических обвинений, хотя, несмотря на все усердие, сделать это пока не удавалось.
Из ковенской охранки, из жандармского управления во все концы полетели запросы — в Вильно, в Либаву. Рассылались сообщения в Варшаву и даже в Санкт-Петербург, в Департамент полиции.