— «Кажется», «кажется»! — передразнил безымянного корреспондента полковник Иванов. — Кажется — перекрестись!..
Он вызвал ротмистра Челобитова.
— Ну что, опять холостой выстрел? — говорил полковник, показывая полученные из Вильно бумаги. — Где ваши обещания — взять быка за рога, милостивый государь? С такими дознаниями передавать дело в суд просто стыдно — понимаете вы это, господин ротмистр?! Невозможно! Это провал! Дискредитация нашего учреждения!..
Сейчас Владимира Дормидонтовича никто бы по виду не назвал добрячком — глаза метали молнии, брови сошлись над переносицей, у губ легли глубокие складки.
— Затеяли эту канитель — извольте расхлебывать! — бушевал он.
Немного поостыв, спросил:
— Что вы скажите по поводу Олехновича? Смотрите! — Отчеркнув ногтем несколько строк, он протянул одну из полученных бумаг.
Там говорилось, что весной этого года в Вильно совершено убийство некоего Алексея Моисеева, который являлся осведомителем охранного отделения. Виновники убийства не обнаружены, но из Вильно запрашивали, не мог ли быть замешан в убийстве Осип Олехнович.
Челобитов мгновенно подхватил мысль полковника Иванова:
— Так точно, замешан. Это как раз то, что нам нужно.
— Но Олехнович к тому времени был уже в Ковно, — возразил Иванов. — Он не мог соучаствовать в убийстве.
— Это уж его дело. Пусть Олехнович сам доказывает свою невиновность, — цинично возразил Челобитов.
— Посмотрите. Если можно что-то сделать...
Материалы дознания передали прокурору, ротмистр Челобитов дважды встречался с ним, и прокурор дал нужное заключение. Казалось бы, дело можно было передавать в суд...
По поводу соучастия Олехновича в убийстве провокатора прокурор не решился ничего писать в своем заключении — слишком уж бездоказательны были обвинения. Да и все другие обвинения, изложенные в прокурорской бумаге, требовали подтверждений. А прямых доказательств все не было.
Иванов решил принять некоторые предупредительные меры на тот случай, если дело, которое они готовили с Челобитовым, «не потянет» в суде. Начальнику Ковенского жандармского управления он направил соответствующий рапорт, в котором предлагал применить к подсудимым административные меры и не доводить дело до суда.
«Присовокупляю, — писал Иванов, — что обвиняемый дворянин Феликс Дзержинский как по своим взглядам и убеждениям, так и по своему поведению и характеру личность в будущем очень опасная, способная на все преступное.
Ныне он изобличается в ведении революционной пропаганды среди рабочих, в подстрекательстве к устройству стачек, забастовок среди ремесленников, ввиду чего на Дзержинского падает обвинение в принадлежности к тайному преступному сообществу, именующему себя «Союзом борьбы за освобождение рабочего класса», в социально-революционной пропаганде и в злоумышленном распространении противуправительственных сочинений, в возбуждении вражды между хозяевами и рабочими с целью вызвать их к бунту».
Рапорт полковника Иванова пошел по инстанциям — из жандармского управления перекочевал в канцелярию генерал-губернатора, оттуда — в Санкт-Петербург, в департамент полиции. Затем о преступниках доложили государю императору. И рапорт возвратился в Ковно с высочайшим повелением направить арестованных Дзержинского и Олехновича в ссылку, сроком на три года каждого, без суда, в административном порядке.
Десятого июня 1898 года Феликса Дзержинского вызвали в тюремную канцелярию и объявили ему высочайший указ.
Начальник тюрьмы приказал расписаться в подтверждение того, что Дзержинскому объявлено высочайшее повеление, и собственноручно заверил подпись арестанта.
Теперь оставалось ждать очередного этапа.
Ни сестре, ни тетке — никому из родных Феликс не писал о своем аресте. Зачем? К чему тревожить их прежде времени? Пусть хоть чуточку позже узнают о постигшем его несчастье, пусть поменьше волнений выпадет на их долю...
Только перед Новым годом, через полгода после ареста, написал сестре Альдоне. Теперь уже не было смысла молчать: жандармы несомненно разыскали и Софью Игнатьевну, и Альдону.
Это были первые письма к Альдоне — начало их переписки, которая продолжалась долгие годы.