Письмо это Феликс отправил в конце апреля, а вскоре в Александровском централе вспыхнули события, которые всполошили и озаботили не только иркутского генерал-губернатора, но и Департамент полиции в Санкт-Петербурге.
О событиях в Александровске министр внутренних дел вынужден был доложить его императорскому величеству.
Все началось с малого. Как писал Феликс Альдоне, политические ссыльные пользовались в остроге относительной свободой. Из пересыльной тюрьмы им выходить не разрешали, но они могли свободно выходить из камер во двор, находиться там, сколько им угодно, и только на ночь возвращаться. Существовали какие-то еще привилегии, отличавшие содержание в тюрьме политических от уголовников. Привилегии незначительные, больше символические, но существовавшие испокон веков.
И вот перед отправлением этапа заключенных на Вилюйск иркутский генерал-губернатор отменил все льготы политическим ссыльным, приравняв их к уголовникам.
Весть о генерал-губернаторском произволе мгновенно распространилась среди политических ссыльных. В самой вместительной камере собрали сходку. Председательствовал Дзержинский. В дверях предусмотрительно поставили свою охрану: тюремщики могли захлопнуть дверь, и участники сходки оказались бы в западне. Совещались недолго, потребовали отменить незаконное распоряжение и восстановить прежний порядок, установленный той же царской властью. Для переговоров пригласили начальника пересыльной тюрьмы поляка Лятоскевича. Лет тридцать назад Лятоскевича сослали в Сибирь за соучастие в польском восстании. С тех пор утекло много воды — Лятоскевича освободили, но он остался в Сибири, женился на дочери ссыльного поселенца, старые свои взгляды признал заблуждением, поступил работать тюремным смотрителем и выслужился до начальника пересыльной тюрьмы.
Лятоскевич отказался вести переговоры с политическими, посчитав это принижением своего достоинства, но согласился принять делегатов и выслушать претензии.
К начальнику отправились Дзержинский и Сладкопевцев, с которым Феликс сошелся близко на пути в Сибирь. Но Феликс едва не испортил дела, еще не начав переговоры. Он вошел в кабинет Лятоскевича, расположенный в первом этаже тюремного здания, и, не замечая протянутой Лятоскевичем руки, сказал по-польски:
— Вы тоже живете здесь за железной решеткой? — он кивнул на окна, прикрытые толстыми железными прутьями. — Это единственное, что нас роднит, хотя мы оба — поляки. Вы тюремщик, а мы политические ссыльные и явились к вам требовать немедленной отмены незаконных распоряжений...
— Господа, я не стану вести переговоры, если вы намерены говорить в таком вызывающем тоне, — обиженно сказал Лятоскевич. — Я же предупреждал — никаких ультиматумов. К тому же это решение господина генерал-губернатора.
— В таком случае и нам не о чем говорить. Мы объявим в вашей тюрьме самостоятельную республику, которая не признает ни власти, ни законов Российской империи... Так и сообщите генерал-губернатору!
Дзержинский резко повернулся и вышел. Михаил Сладкопевцев шел сзади, пряча улыбку в густой своей бороде. Сладкопевцев сказал:
— Ну и горяч ты, Феликс! С Лятоскевичем чуть не случился удар, когда он услышал про твою независимую республику.
— Но мы в самом деле объявим республику! Независимую от царского строя! Это у нас единственный способ добиться успеха.
В тюремном дворе посланцев с нетерпением ждали ссыльные. В камере Феликс рассказал о разговоре с Лятоскевичем.
— Есть предложение, — закончил Феликс, — выдворить из централа тюремную стражу, закрыть ворота и не допускать сюда никого до тех пор, пока не удовлетворят наши требования. Власти должны понять, что в централе происходит не какой-нибудь заурядный бунт заключенных, а событие широкого масштаба. Об этом пусть знают в столице, в Департаменте полиции.
С предложением Феликса согласились. Для руководства «республикой» создали директорию, в которую вошли Дзержинский, Сладкопевцев и ссыльный Хотилов — уже пожилой человек, в прошлом народоволец. Возглавил директорию двадцатипятилетний Феликс Дзержинский.
У кого-то из заключенных раздобыли красную кумачовую рубаху, выкроили из нее полотнище для флага, а по нему белой тесьмой вышили слово «Свобода!».
Тем временем Михаил Сладкопевцев с группой добровольцев отправился в караульное помещение, где находилось несколько стражников во главе с усатым, дородным унтером. В маленькой караулке стало тесно, когда в нее ввалилось десятка полтора ссыльных.
Унтер играл с подчиненными в подкидного и вопросительно глянул на вошедших.