От Юлии Феликс не имел никаких вестей. Было только одно письмо, вскоре после отъезда из Седлеца, в Бутырскую тюрьму в Москве. Вскоре ссыльных отправили этапом в Сибирь.
В Вильно, дождавшись наступления темноты, Феликс пришел на Поплавскую улицу в дом Софьи Игнатьевны. Там он и узнал, что Альдоны сейчас в городе нет — она уехала с детьми в деревню и вернется только к началу занятий в гимназии. Так же как в прошлый приезд, вся ночь прошла в разговорах, в поисках подходящей одежды, белья для беглеца. Спать улеглись поздно, а как только поднялись утром, Феликс, наскоро проглотив завтрак, ушел к Гольдманам.
Юлии он не застал: она жила в Швейцарии, в курортном городке близ Женевского озера. Мать Юлии не узнала Феликса. А он не стал себя называть, сказал только, что школьный товарищ, придумал на ходу какое-то имя. С тревогой в голосе мать рассказала, что Юля давно чувствовала недомогание, но не обращала на это внимания, а весной открылся кашель, появилась кровь, и семейный врач настоял на том, чтобы отправить девушку в легочный санаторий.
В Вильно у Феликса других дел не было, и он в тот же день, чтобы не испытывать судьбу, уехал в Варшаву. Вскоре его переправили за границу, в Краков.
Глава шестая. После побега
Только в половине августа Альдона получила долгожданное письмо от брата. Она уже знала о его побеге: Софья Игнатьевна со всеми предосторожностями вызвала Альдону в Вильно и посвятила племянницу в события той ночи, когда у нее на Поплавской улице был Феликс. Обе всплакнули и стали ждать весточки.
Феликс написал из Швейцарии, из неизвестного Лейзена, расспрашивал о своих племянниках, просил выслать их фотографии, передавал приветы родным. О себе писал мало:
«Давно уж я не имел возможности побеседовать с вами. Теперь я на чужбине — в Швейцарии, высоко над землей, на вершине горы одной с третью версты над уровнем моря. Сегодня облака на целый день окутали нас своей белой пеленой, и сразу стало мрачно, серо, сыро, идет дождь, и не знаешь, откуда он: сверху или снизу...
Есть у меня здесь друг, он лежит больной в санатории, и только это задерживает меня здесь. Я недавно приехал сюда — всего каких-нибудь несколько дней назад».
Больной друг — это Юлия. Он нашел Юлю в санатории для туберкулезных больных, в застекленном прозрачном корпусе, стоявшем па южном склоне горы, открытом со всех сторон солнцу и воздуху. Сразу добраться сюда он не мог, у него был только адрес и больше ничего: ни денег, ни паспорта.
Совершив побег, перебрался в Краков, потом уехал в Берлин, где его ждал Мархлевский. Ждали и другие, с которыми Дзержинский еще не был знаком: здесь готовили конференцию польских социал-демократов.
На вокзале его встретил Юлиан Мархлевский. Здесь были еще двое — мужчина и женщина. Женщина — невысока ростом, а рядом со своим спутником казалась и вовсе маленькой. Мужчина, в расстегнутой легкой куртке, со шкиперской бородкой, с короткой трубкой в зубах и в черной фуражке с укороченной тульей, как у гамбургских портовиков, казался завзятым моряком.
— Ян Тышка, — представился он, здороваясь с Феликсом.
Фамилии молодой женщины Феликс не разобрал, только имя — Роза. Ей было лет тридцать. Лицо ее нельзя было назвать красивым, но его украшали глаза — большие, с густыми ресницами.
— А мы уже всё о вас знаем, — сказала Роза, когда они вышли с перрона на улицу. — Вы уже дважды бежали из ссылки, а по поводу вашего ареста писали в «Искре»...
— Смотрите какой я знаменитый! — рассмеялся Феликс. — Вот уж не думал.
— К тому же мы с вами земляки — оба из Вильно, — добавил Тышка. — Питаю самые нежные чувства к нашему городу, хотя не был там с незапамятных времен.
— Я вас понимаю, — сказал Феликс. — Удивительные свойства имеют родные места, как и воспоминания детства...
— Все это верно, — согласился Юлиан Мархлевский, — но вас объединяет еще и единство мыслей, взглядов.
— Именно так, — подтвердил Тышка. — Юлиан мне рассказывал о вашей работе в Варшаве. Да, вы так много сделали...
— К сожалению, это было уже давно. Да и не так-то уж много... Единственное, что удалось, — восстановить связь с рабочими, отколоть многих от ППС: сначала сапожников, затем столяров, металлистов, булочников. В Варшаве было тогда больше двух тысяч пекарей.
На квартире у Мархлевского, где-то недалеко от Люстгартена, разговор не иссякал до позднего вечера. Пришел Адольф Варский, которого Феликс немного знал по Варшаве, появился живой, темпераментный Ганецкий, он же Куба. Так звали его в подполье. Роза несколько раз уходила в кухоньку, готовила кофе. Возвращаясь, включалась в разговор.