И этот человек, по вашему мнению, может оказаться провокатором?!
— Я утверждаю то, что сказал: Азеф — провокатор. И попытаюсь доподлинно вам это доказать. И чтобы у нас с вами не было никаких недомолвок, хочу сообщить: мое настоящее имя — Михаил Бакай. Вы понимаете, чем я рискую, раскрывая себя...
Через несколько дней Бакай снова пришел в редакцию «Былого» к Бурцеву и сказал, что уезжает обратно в Варшаву.
— Хочу вернуться к нашему разговору, — сказал Бакай. — Ведь в тот раз вы так до конца мне и не поверили... Так вот — вчера в Таммерфорсе закончился съезд боевой организации эсеров, а сегодня об этом стало известно в Департаменте полиции... Хотите знать, что там было?
— Хочу. Но больше всего хочу знать, откуда это известно вам. Вам — сотруднику варшавской охранки, как вы утверждаете.
— Я вам отвечу. По пути сюда я заходил в Департамент полиции. Как вы знаете, это недалеко. И встретил там заведующего отделом по боевым организациям эсеров, он и рассказал мне, что происходило в Таммерфорсе.
— Ну и что же там происходило?
Бакай перечислил вопросы, которые обсуждались на съезде, рассказал о выступлениях, резолюциях, принятых боевиками.
— А главным из того, что обсуждалось в Таммерфорсе, был вопрос о цареубийстве.
— Что? Что вы сказали?
— Вопрос о покушении на Николая Второго. Я говорю, кажется, достаточно ясно.
Бурцев был достаточно осведомлен о съезде боевых дружин в Таммерфорсе, но об этом, о подготовке цареубийства, слышал впервые. Неужели Бакай и в самом деле обо всем осведомлен?..
— Оставим это! — раздраженно перебил Бурцев. — Мне нужны совершенно конкретные доказательства. Сомневаюсь, что смогу их получить... Скажите-ка лучше — работать в охранку вы пошли по собственному почину или были кем-то посланы?
— Сам! — выкрикнул Бакай. — И сам отвечаю теперь перед своей совестью. Вот уже несколько лет я задыхаюсь в грязи, в атмосфере предательства, подлости и думаю только о том, чтоб не замарать душу. О руках не говорю — приходится... Иначе меня сразу разоблачили бы.
— Что же вы думаете делать теперь?
— Не знаю... Прежде всего хочу предать огласке списки провокаторов, этих гнуснейших сподвижников русского царизма. Мечтаю выступить с разоблачением методов охранки в Государственной думе, рассказать о том, что знаю...
— Не будьте наивны! Кто вас подпустит к трибуне Государственной думы! Хотите послушать добрый совет?
— Разумеется...
— Возможно быстрей уходите из охранки и начинайте писать мемуары. Я говорю вам это как редактор и революционный историк.
— Я уже думал об этом. Но сейчас мне нужно вернуться в Варшаву, привести в порядок свои записи, забрать документы. Это займет несколько месяцев. Боюсь, на большее у меня не хватит сил. И еще одно обстоятельство, которое может задержать меня в охранке, — я должен собрать дополнительные улики провокаторской работы Азефа. На меня пока не ссылайтесь. Придет время, и я открыто скажу сам то, что знаю.
Бакай уехал в Варшаву.
Первым, кто встретил его на службе, был Челобитов.
— Рад, рад видеть вас, любезнейший Михаил Егорович, — приветствовал он Бакая. — Признаться, стосковался без вас. И рассказать есть что. Тут у нас такие дела творятся! Помните, я вам когда-то говорил про лабораторию бомбистов? Так вот, извольте прочитать... Получилось! Сперва, конечно, чего греха таить, была одна фикция — ни бомб, ни революционеров. В пору хоть самим таскать динамит. А потом клюнули, пришли социалисты, анархисты всякие. Мы их и прихлопнули. Читайте!
Челобитов протянул Бакаю «Варшавский вестник» и отчеркнул ногтем заметку в полицейской хронике.
«Прошлой ночью в предместье Воля на Гурчевской улице, — прочитал Бакай, — в сарае обнаружена лаборатория по изготовлению бомб. Арестовано двенадцать человек».
— Его превосходительство генерал-губернатор Скалон рад-радешенек, приказал Заварзина на полковника представить. Вот ведь как! Ну а вы новостишки привезли какие? Когда нас покидаете? Говорят, вам должность предлагают в Санкт-Петербурге?
— Был разговор, но пока ничего определенного...
Михаил Бакай продолжал играть тяжкую роль преданного сотрудника варшавской охранки. Волей-неволей ему приходилось участвовать в гнусных делах охранки. А результат? Что дал он освободительному движению, ради которого надел на себя личину верного царева слуги — жандарма? Уж не совершил ли он где-то ошибки, непростительной, неисправимой?..