— Успокойтесь, мадам, — вмешался тот, — я ни на что не претендую, я советую…
— Но как же, монсеньор…
— Мадам, этот висельник очарователен, он любит вас, и я уверен, что скоро вы будете без ума от него.
— Да… но… такой человек, как шевалье д'Эглемон, наверняка имеет обязательства… и госпожа д'Орвиль…
— О-о, тут я гарантирую вам, мадам, что никаких претензий эта достойная дама иметь не будет! Поверьте, он ей порядком надоел…
— Возможно ли это?! — изумилась Сильвина, выдавая свою радость.
— Прекрасно, — подвел итог достойный прелат, хитро улыбнувшись племяннику. — Господин шевалье, ваше дело устроилось. Теперь расстанемся — я должен устроить свое собственное.
Он пододвинул свое кресло вплотную к моему, повернувшись спиной к счастливой паре, и заговорил со мной:
— Вы захотели провести меня, плутовка! Я ни на секунду не поверил, что вы ничего не знали о намерениях племянника! Вы понравились друг другу и все устроили, ну же, признайтесь! (Я молчала.) Я ни в чем вас не упрекаю, — продолжил он, — но согласитесь, что мои интересы некоторым образом пострадали в этом деле! Итак, что вы намерены предпринять, чтобы утешить меня?
Я чувствовала себя ужасно смущенной. Не стану мучить читателей, излагая все свои мысли на этот счет, скажу коротко: как бы отвратительно мне ни было обманывать обожаемого любовника, я чувствовала себя обязанной монсеньору — ведь он практически спас меня в безвыходной ситуации! И я пообещала ему, как только предоставится возможность (а это уж было его заботой), дать любые доказательства моей благодарности.
Тонкие чувства! Суровые казуисты! Простите мне мою слабость, которая наверняка шокирует вас! Я же со своей стороны прощаю вам жалкие сомнения и ущербную щепетильность, мне даже жаль вас, а потому я не стану издеваться.
Остаток вечера мы провели все вместе. Ужин прошел очень весело, мы много пили, а шевалье так хорошо освоился со своей новой ролью рыцаря Сильвины, что даже заставил меня ревновать, чем остался весьма доволен монсеньор.
После трапезы наш спаситель попросил нас немного помузицировать, мы с радостью согласились и доставили прелату огромное удовольствие. Сильвина заявила, что музыка разволновала ее и она предпочла бы отправиться к себе, монсеньор тоже время от: времени зевал. Мы находились в моей комнате, все удалились, оставив меня с горничной, и вскоре я легла, испытывая легкую грусть и недовольство.
Прошел час, и я услышала, как дверь тихонько открывается: то был монсеньор, он вошел совершенно бесшумно и запер за собой засов. Его появление не слишком обрадовало меня: не будучи в сладострастном настроении, я опасалась только новых страданий и не чувствовала себя в силах выносить их от Его Преосвященства. Я запросила пощады, но мне напомнили о моих обязательствах. Пришлось уступить, тем более, что прелат не раздевался и был, видимо, готов удовлетвориться четвертью часа взаимных ласк. Его губы и красивые руки путешествовали по моему телу, не встречая препятствий. Монсеньору хватило ловкости получить все, почти ничего не требуя. Легкая прелюдия зажгла мою кровь, глаза мои закрылись, я уже ничего не боялась — напротив, проснулось желание. Монсеньор прижался ртом к моим губам, и я ответила страстным поцелуем. Я больше не владела своими чувствами и практически не почувствовала боли благодаря нежности и умению Его Преосвященства. Вскоре эта легкая боль уступила место самому упоительному из ощущений, которое, накатываясь волнами, вскоре вознесло меня на вершину блаженства. Совершенно инстинктивно я отвечала поцелуем на поцелуй, движением на движение, и, когда мы наконец успокоились, совершенно удовлетворенные, я была счастлива, как никогда.
Глава XXVI. Рассуждения, которые вполне можно было бы опустить, не теряя нити повествования
Я с самого начала самостоятельной жизни смогла воплотить на практике принципы, провозглашенные Сильвино; я убедилась в том, что каждый день а массе событий, движущих механизм общества, кого-то сминают, и хорошо, если не тебя самого.
Монсеньор покинул меня со словами, что привык всегда спать в собственной постели. Оставшись в одиночестве, я предалась мечтаниям, говоря себе: «Где бы я сейчас находилась, если бы моя страсть к любезному д'Эглемону не помогала мне выносить пытку знания того факта, что он теперь лежит в объятиях Сильвины? И какую жалкую роль играла бы я перед Его Преосвященством, покажи я, как влюблена в прекрасного кавалера? Как глупо могла я поступить, отказав шевалье только потому, что за два дня до того кое-что позволила его дяде! Так стоит ли жалеть себя? Я удовлетворила вчера страстное желание, отдавшись лучшему из мужчин; сегодня я познала истинное наслаждение с другим, тоже весьма достойным. Природа удовлетворена столь разумным разделением, хоть его и осуждают предрассудки, царящие в обществе, и сентиментальная чувствительность. Следовательно, законы общественной морали смешны и изначально порочны!» А потом я принялась размышлять о двух возможных путях развития событий, среди которых выбрала безусловно лучший. Сопротивление (хотя я о нем и не помышляла) вызвало бы лишь препятствия, ненависть, ревность, угрызения совести. Уступив, я открыла для себя весьма радужные перспективы: вместо того, чтобы стать обузой шевалье, Сильвине, монсеньору, я примирила всех, выиграв и сама. В целом, я была очень довольна собой… А другими?.. Почти довольна… ибо мне не хватало философичности, чтобы не испытывать некоторой доли ревности… Я слишком живо представляла себе прекрасного шевалье в объятиях любезной соперницы… Если бы еще Его Преосвященство не покинул мою спальню… Он помог бы мне прогнать навязчивые видения. В конце концов сон сжалился надо мной, положив конец размышлениям.
Глава XXVII. Жертвоприношение. Объяснение. Удовольствия
Меня разбудили самым приятным в мире способом. Голос, заставивший меня вздрогнуть от наслаждения, прошептал:
— Вы спите, прелестная Фелисия?
Ангельские руки нежно и страстно ласкали мою грудь… То был любезный шевалье, который, выйдя от моей тети, явился узнать, каковы его шансы со мной. Напрасно я изображала этакое равнодушие — оно растаяло под горячим натиском д'Эглемона. Я не могла сопротивляться обаянию этого ветреника — впрочем, он изменил мне поневоле.
— Что вы здесь делаете? — спросила я суровым голосом, желая показать, что не смирилась с ситуацией. — Хотите рассказать, как хорошо провели ночь? Заявить, что с тетей у вас не было трудностей, как со мной, накануне ночью?
— Любовь моя! — отвечал доведенный почти до слез шевалье. — К чему столь жестоко упрекать меня? Я заслуживаю участия и утешения! Став благодаря тебе счастливейшим из смертных, я тут же потерял мое счастье, так могу ли я думать о наслаждениях?! Неужели ты веришь, что какая-нибудь иная женщина, кроме Сильвины, могла бы удержать при себе любовника, которого ты полюбила, живущего только ради тебя, всеми силами старающегося сохранить твою драгоценную привязанность? О, моя Фелисия! Будь благоразумна… Воспринимай мою невинную неверность как мучительное жертвоприношение, тягостное, но необходимое, ибо я хочу сохранить твой покой и обеспечить себе надежное положение в этом доме, — а иначе я могу все потерять.
Потом шевалье рассказал мне, что, как только его дядя удалился, Сильвина совершенно откровенно призналась ему в своей страсти, поэтому у него не было никакой возможности отказаться провести с ней ночь. По правде говоря, свежестью ласк Сильвина заслуживала любви человека, не пылающего страстью к Фелисии, однако самому шевалье пришлось непросто: он все время вспоминал прелести проведенной накануне ночи и мог не удовлетворить требовательную женщину, ожидавшую от него чудес. К счастью, шевалье удалось найти золотую середину: не опозориться, но и не проявить излишней доблести. Одним словом, заключил д'Эглемон, он сделал все, чтобы сохранить себя для меня и не приучить слишком пылкую женщину к наслаждениям, которые он хотел дарить только мне.