а) незамедлительную и решительную ликвидацию результатов вредительства польских шпионов Голодеда, Шаранговича... Червякова и других вредителей и диверсантов...»
И. С. Шадыро выступил с кратким очерком «Наша семья» в большом коллективно сборнике «Люди Нарочанского края». Несмотря на то что книга была выпущена издательством «Беларусь» уже в 1975 году, много позднее двух антикультовских съездов КПСС, состоявшихся в бытность лидерства Н. С. Хрущева, на долгие лагерные мытарства в публикации нет даже намека.
Несколько биографических слов об авторе.
Иосиф Саввович Шадыро родился в 1911 году в дер. Еськовка Вилейского района Минской области. Нищета, «безбытность», болезни унесли жизни семи его братьев и сестер. Выжило лишь четверо детей.
В трудные, а вместе с тем и отмеченные бурными общественно-политическими событиями годы, на протяжении которых Западная Белоруссия оставалась в составе Польши, вся семья Шадыро приобщилась к революционной деятельности. Участвовали в ней и многие их односельчане, за что полиция называла Еськовку «большевистской деревней» и держала ее на особом учете. Когда один из братьев И. С. Шадыро оказался в польской тюрьме, а затем нависла угроза ареста и над ним самим, он перебрался через границу в Советский Союз. В 1937 году, на основании постановления «особого совещания при НКВД СССР», был приговорен к десяти годам лишения свободы.
Реабилитирован в 1958 году. До выхода на пенсию работал на предприятиях пищевой промышленности Литвы и Белоруссии. В настоящее время живет в Молодечио.
В прессе наших дней нет-нет да и промелькивают такие читательские упреки. Нам, дескать, много сейчас твердят, что репрессии в годы сталинского беззакония были массовыми. Однако же когда сама печать обращается к этим трагическим страницам отечественной истории, то в поле ее зрения, как правило, оказываются то пострадавшие партийно-комсомольские лидеры, то известные ученые, военачальники, деятели культуры... А где же именно массы, коль репрессии были массовыми? Где народ, если это была трагедия общенародного масштаба?
Ответит на этот вопрос только само время. Освежающее время неумолимой правды и совести. Ведь даже и сегодня мы еще не вправе сказать, что девиз нашей памяти о Великой Отечественной войне «Никто не забыт...» осуществился до конца, хотя после нее прошло уже около полувека.
Что же касается предлагаемых читателю воспоминаний, то их автор как раз плоть от плоти именно репрессированных масс. Обычная человеческая жизнь, рядовое имя...
Я — перебежчик
Что в СССР, перебравшись через границу, я сразу же стану своим, сомневаться не приходилось. Так, во всяком случае, думалось мне тогда. Во-первых, я такой же белорус, как и те мои единокровные братья, которые живут на советской территории, и не моя вина, что волею судеб истории наша деревня оказалась на польской стороне. Во-вторых — и это, конечно, важнее всего — я уже целых два года был курьером в пользу СССР. В Крайске, на советской стороне (теперь он входит в Вилейский район Минщины), я подписал декларацию об этом небезопасном и вместе с тем вполне сознательном шаге. И вот на мой след напала полиция. Надо было немедленно уходить из родного дома.
Утром 11 августа 1930 года, простившись с родными и захватив с собой обвинительное заключение с повесткой на 19-е число в суд, пошел в Долгиново, где располагается пастерунок (полицейский участок). Необходимо было отметиться, так как я был под надзором полиции. Отметившись, до позднего вечера старался быть на виду у полиции. Как только стемнело, заспешил к границе. В деревне Стахи, к которой почти вплотную подступала граница, выяснил, что патруль гуляет на вечеринке. Это было мне на руку, и я через огороды быстро вышел на луг, где паслись кони. Ночь была светлая, лунная. Прячась между лошадьми, добежал до реки Вилия, по которой проходила граница.
Плавать не умел, а место оказалось глубокое, и я с головой ушел под воду. В страхе с такой силой оттолкнулся ногами ото дна, что выскочил наполовину из воды, и течением меня тут же снесло на мелкое место противоположного, советского берега Вилии.
До кордона было метров сто, и я спокойно дошел до погранпункта. Постучавшись в окно, услышал окрик: «Руки вверх! Кто там?» «Перебежчик из Польши», — ответил я. Меня отвели в комендатуру, где, показав документы, я попросил комендаита связаться со знакомым мне товарищем Веремейко из Крайска. Веремейко на месте не оказалось, уехал в Минск. Вид у меня был жалкий: мокрый, дрожащий; путая белорусско-польско-русские слова, я мог вызвать только сочувствие. Принесли сухую одежду, покормили и отвели меня в комнату, где стояла кровать с постелью.