Уснул моментально. День был очень тяжелый, и чувство облегчения от того, что все обошлось хорошо, полностью меня успокоило. Утром меня снова накормили и после короткого допроса в сопровождении красноармейца отправили пешком в Крайск. От пограннункта до него километров десять.
В комендатуре Крайска я находился два дни. Вначале допрос снимал сам Веремейко. Затем повезли на машине в Плещеницы. Там только дали пообедать и с конвоем на грузовике, в котором находилось человек десять, повезли в Минск. Что за люди ехали со мной, среди которых были старые и молодые, до сих пор не знаю, ясно было одно: арестованные.
В Минске нас доставили в ГПУ. В маленькой комнате, куда меня привели, сидела молоденькая девушка, которая стала заполнять на меня анкету. Дойдя до отчества и услышав в ответ «Саввович», она удивленно заметила, что такого отчества у русских нет, а есть «Савельевич». Савельевич так Савельевич. И не возражал, у поляков по отчеству вообще не называют
После анкетирования отвели в камеру темного и сырого подвала. Здесь было много людей, нары были все заняты. Начались расспросы: «Откуда? За что арестовали?» Узнав, что я перебежчик из Польши, стали относиться с презрением. Места на нарах мне не нашлось. Мокрые стоны, на полу вода, подстилки никакой. У меня с собой также ничего не было: как говорится, все и при мне, что на мне: костюм, рубаха, белье, носки, ботинки.
В камере находилось 32 человека. Некоторые сидели уже по году. Были тут эсеры, троцкисты, золотомонетчики, контрабандисты и пр. Разговаривать с ними было страшно. Все они ненавидели Советскую власть. Расскажи я этой братии про свое курьерство — придушат.
Несколько часов спустя нашелся все-таки один молодой парень, который предложил место рядом с собой, предупредив, что у него чесотка. У Бориса, так звали парня, было два теплых одеяла и куча прочего барахла. Я принял предложение: лучше заразиться чесоткой, чем дрожать от холода и схватить воспаление легких.
В этой камере я просидел 12 дней и заразился таки чесоткой. Наконец, вызвали на допрос. Следователь крайне удивился подобным обращением со мной и пообещал исправить положение. Он отвел к коменданту хоздвора ГПУ, дал указание, и меня стали приводить в порядок. Произвели в бане санобработку, дали мазь от чесотки, новое белье, чистую постель, поместили в отдельную комнатку в бараке, поставили на улучшенное питание. Вскоре я окреп, очистился от заразы-чесотки и стал с радостью ждать освобождения.
Вызвали к коменданту, и он повел меня в один из отделов ГПУ. Там следователь сообщил, что я принят на постоянное жительство в СССР. Поселиться можно в Омске, Томске или Тюмени. Сама по себе Сибирь не пугала, но там у меня ни одной родной души. Рискнул попросить Ташкент, где жил двоюродный брат — Иван Федорович Шадыро, коммунист с 1916 года. Мне вежливо отказали: там, мол, для вас климат неподходящий. Тогда я, по совету следователя, выбрал Томск: много учебных заведений, будет возможность учиться.
В столовой ГПУ меня сытно покормили, потом отвели в каптерку, где выдали сапоги, шинель, буденовку и теплое белье. С шиком, на легковой машине, отвезли в гостиницу. На высокий этаж поднялись лифтом. Открыли двери номера, указали на постель, пожелали хорошего отдыха и заперли на ключ.
Я огляделся. У стены стояла большая никелированная кровать. На ней две подушки, новое одеяло. Было даже как-то странно ложиться на такую роскошь. Впервые в своей жизни я лег на «панскую» постель. Все, что со мной происходило, воспринималось как сказка.
Сон после всего пережитого был настолько крепкий, что я даже не услышал, как отпирали дверь. Открыв глаза от чьего-то прикосновения к плечу, увидел человека в форме ГПУ.
— Собирайтесь в дорогу,— велел он.
А мне всех и сборов, что одеться да застелить «панскую» кровать. На вокзал привезли на спецмашине. Там вручили конверт запечатанный сургучом, билет до Томска, сумку с колбасой и хлебом, 10 рублей денег. Сотрудник ГПУ объяснил, где делать пересадку, простился и ушел.
В вагоне со мной ехали по литеру солдаты. Они следовали на Дальний Восток и были моими попутчиками аж до станции Тайга.