Рука была основательной, как и все в нем, рука твердая, но не мозолистая, рука человека, работающего за столом. И она была горячей.
"Тебе надо бы в больницу", сказала она с раскаяньем. "Знаю, что тебе нельзя разговаривать, но я не могу удержаться от болтовни, а ты не отвечай. Тебе надо в больницу. Но как ты туда попадешь, когда нет такси и бог знает, на что сейчас похожи больницы. И кого они сейчас захотят взять. Как только все немного затихнет и телефон снова заработает, попробую позвонить доктору. Если еще останутся доктора. Если вообще что-нибудь останется, когда все кончится."
Говорить так ее заставила тишина. Был тихий день. В такие дни почти хотелось услышать мотоциклы и пулеметы.
Его глаза были закрыты. Вчера вечером и время от времени всю ночь у него были пароксизмы кашля, он боролся за дыхание с ужасающе сильными спазмами, похожими на астму или на сердечный приступ. Даже сейчас он дышал коротко и тяжело, но как бы ни был он измотан и неустроен, он все же отдыхал, ему должно стать лучше. А что, собственно, мог бы сделать доктор для надышавшегося дымом? Наверное, не много. Доктора на слишком-то помогают при плохом дыхании, про старости, или при гражданских беспорядках. Библиотекарь страдает от того, от чего умирает его страна, болезнь его - принадлежность этому городу. Целые недели громкоговорителей, пулеметов, взрывов, вертолетов, пожаров, молчания; организм политики неизлечим, его конвульсии продолжаются. За капустой, за килограммом мяса надо ходить за километры. Вдруг открылся магазин сладостей, дети покупали апельсиновый сок. А на следующий день все кончилось, здание на углу взорвали и сожгли. Скелет политики. Лица людей, как фасады домов в даунтауне, как громадные отели, пустые и закрытые, все в затемнении. А в прошлую субботу вечером бросили бомбу в Фениксе. Тридцать убитых, говорило радио, а потом шестьдесят убитых, но ее оскорбили не эти смерти. Люди всегда рискуют. Эти пошли посмотреть пьесу в разгар гражданской войны, они рискнули - и проиграли. Здесь одновременно - и смелость, и справедливость. Но старый Феникс, само здание, сцена, где она сыграла так много дерзких горничных, молодых сестер, наперсниц, приживалок, Ольгу Прозорову, и в течении трех великих недель - Нору; красный занавес, красные плюшевые кресла, пыльные люстры и позолоченная алебастровая лепка, все это поддельное величие, ящик с игрушками, беззащитное и незащищаемое место облагораживания человеческих душ - поднять на это руку презренно. Лучше бы они бросали проклятые бомбы в церквях. Там уж, конечно, пораженная душа воспарила бы прямо в пушистое небо прежде, чем заметила, что ее тело разорвано, как мясо для жаркого. С богом на вашей стороне, в божьем доме, как что-либо может идти плохо? Но нет защиты в давно мертвом драматурге, в куче рабочих сцены и дураках-актерах. Все может пойти плохо и всегда идет. Лампы погасли, вопли и толкотня, затоптанные, невыразимо гнусная вонь, и все из-за Мольера, или Пиранделло, или что они там играли в субботу вечером в Фениксе. Бог никогда не бывает на их стороне. Он берет себе славу, прекрасно, но не вину. Что такое бог в действительности, как не доктор, знаменитый хирург: не задавайте вопросов, я вам не отвечу, оплатите гонорар и я спасу вас, если получится, а если нет, вы сами виноваты.
Они поднялась прибрать столик у постели, коря себя за вульгарные мысли. Ей надо на ком-то сорвать злость, а здесь никого, кроме бога и библиотекаря, но ей не хочется злиться на библиотекаря. Он слишком болен, как и город. А гнев может замутить чистоту и большое удовольствие ее сильного эротического влечения к нему. Она годами не смотрела на мужчину с таким наслаждением, ей казалось, что эта радость утеряна, усохла. Ее возраст воспользовался преимуществом его болезни. При нормальном течении событий он относился бы к ней не как к женщине, а как к старухе; его слепота ослепила ее: ей не следовало бы смотреть на него. Однако, раздевая его и осматривая тело, она отбросила лицемерие и восхищалась его коренастым и невинным телом с невинной радостью желания. О его разуме и душе она не знала почти ничего, разве что у него есть храбрость, что хорошо. В действительности, она и не хотела знать больше. Она сожалела, что он вообще заговорил, произнеся только эти два глупых, хвастливых слова: "Не ценно". Относилось ли это к его собственной жизни или к книгам, который он пытался спасти с риском для этой жизни? В любом случае он знал, что для партизана не ценно ничего, кроме дела. Существование филиала библиотеки, бытие нескольких книг хлам. Ничего не имеет значения, кроме Будущего.
Но если он партизан, почему он пытался спасти книги?
Мог бы лоялист остаться в одиночестве в той ужасной комнате в коричневато-желтым дыму, пытаясь потушить пожар, чтобы спасти книги от сожжения?
Конечно, ответила она себе. В соответствии с его идеями, его теориями, его верой - да, конечно, определенно! Книги, статуи, здания, фонари, на которых зажжены лампы, а не болтаются повешенные, Мольер в восемь тридцать, разговоры за обедом, школьницы в голубом с портфелями, порядок, благопристойность, прошлое, которое гарантирует существование будущего - именно за это стоят лоялисты. И он стоит стойко. Но мог бы он при этом ползти по полу, выхаркивая легкие и пытаясь вытащить в руках несколько книг? - и даже не ценных книг, вот что хотел сказать библиотекарь, теперь она поняла его, и даже не ценных, ибо, может быть, в этом филиале библиотеке вообще нет ценных книг. Просто книги, любые книги, и не потому, что у него есть идеи, но потому, что у него есть вера, за которую расплачиваются жизнью, но потому, что он библиотекарь. Человек, который присматривает за книгами. Тот, кто несет за них ответственность.
"Ты это имел в виду?", спросила она тихо, потому что он уснул. "Вот почему я притащила тебя сюда?"
Радио шипело, но ей не нужны были аплодисменты. Ее зрителями были его сны.