...Мой друг страдал родовой астмой, которая ничем не лечилась - только керченскими оливками. Я уехал в Россию. Прощаясь, обещал привезти или прислать старику эти самые целебные оливки. Но молодость вихрем вскружила мне голову, легкомысленному, разодетому, окруженному прелестными девушками. Я так и не привез старику оливки. И не прислал...
...Я не пишу маслом, не пишу акварелью, я не рисую ни пастелью, ни карандашом. Но мой глаз все время рисует, на что бы я ни смотрел. Я выбросил все свои картины в мусорный контейнер. И, кажется, не жалею. Василий Родченко научил меня рисовать постоянно. И постоянно помнить наши потсдамские два года. То и дело открывать в них что-то новое. Иногда философствовать. Он был великим художником. В общем, он изменил всю мою жизнь. Было много размышлений, много трагедий личных, потому что как бы ломалось все мое видение мира.
- Но вы все-таки рискнули и пошли в театральные художники... или сразу в режиссеры?
- Секундочку! Он еще... Однажды я начал упрашивать его там, в Потсдаме, чтобы он мне раскрыл секрет земляных красок. Думаю - хрен с ним, если я не умею рисовать, хоть буду копировать чужие хорошие работы. А попаду в тюрьму - и черт с ним, да и вряд ли попаду. В России вообще и не поймут, где там подлинник, где нет. Но он не раскрыл мне свою тайну. Он сказал: ты погибнешь. Если я раскрою тебе все, что я знаю, ты будешь в концлагере, или ты попадешь в тюрьму и погибнешь там. Так и остался этот секрет неузнанным. И вот, отвечая на ваш вопрос. До того как стать театральным режиссером, я был довольно модным театральным художником в Москве. Когда меня уволили из театра в Потсдаме и выслали на родину, как у нас теперь говорят, еще хорошо, что не дальше...
- Почему уволили?
- Ну, есть... То есть теперь уже был у нас там полковник один такой, я и сейчас помню, как его звали. Но не хочу его называть. В общем, Командир театра. Все-таки это был военный театр, и мы были все вольнонаемные. У меня до сих пор в военном билете - я храню его как реликвию - написано: годен и необучен. То есть я ни разу в жизни не брал в руки винтовки. Ни разу. И школа, где я учился, это вот московская средняя художественная школа, - она была, по-моему, единственное заведение в Москве, в которой даже не было военного предмета. И это в военные годы! Вот. Так о чем я говорил?
- О том, что произошло. Почему вас вдруг уволили из театра?
- Из-за одного молодого человека... Не удивляйтесь, но я был в театре секретарем комсомольской организации. Вообще, в те годы я был очень идейным человеком. Верил во всякие глупости: в справедливость, в партию, в народ. Ну, в общем, был типичным секретарем комсомольской организации этого замечательного заведения. И хороший парень - не друг, но знакомый мой - покончил жизнь самоубийством. И оставил записку, которую начальник театра скрыл. Ну, не показал ни мне, ни ребятам. А понес сразу начальству, и еще не знаю, куда там. Я начал, как теперь говорят, выступать. Начал противиться этому. Но меня легко было зажать. Меня уволили с помощью такой комбинации. Я был художником-постановщиком, а меня перевели на должность обойщика. Театрального обойщика. Вот вы меня спросите, что это такое? А я вам скажу, что до сих пор не знаю, что это такое. Есть предположение. Обойщик - это не тот, кто делает обувь. И не тот, кто клеит обои. Нет. Обойщик, это тот, по-моему, кто делает драпировки... Но я не знаю точно. Нет. И уже не хочу узнавать. Итак, я однажды пришел в театр. Повесили приказ. И вижу на доске приказов: листок, что начиная с такого-то дня я - обойщик. Я не знаю, что делать и к кому идти. Просто не знаю. Очевидно, что мое выступление в защиту друга это был повод для них, чтобы меня уволить как профессионально непригодного человека. Как художник, я сделал несколько таких вещей, и... Короче говоря, я подставился, и со мной решено было кончать. И вдруг меня вызывают в главный политический штаб... Генерал группы советских войск, который ведал всеми военными театрами в стране, ну вот он ходит по кабинету, что-то нечленораздельное кричит, и единственное, что я понимаю - что меня сошлют сейчас куда-нибудь в Сибирь. А за что - я не понимаю! Я только улавливаю какое-то слово, которое он часто повторяет и при этом грозит пальцем: "позиторы!" "Я вам покажу ваши позиторы!" Что это за "позиторы" - я так и не понял. Короче говоря, он меня выгнал из кабинета, как просто остолопа, который не понимает очевидных вещей. А потом я выяснил, что "позиторы" значит на военном языке этого генерала - это наброски, которые я делал в разных местах. Ведь я тогда впервые попал на Запад. В том числе и в западные рестораны. Вы меня поймите. Это был какой год? 53 - 54. А тогда для нас все было новое. И люди западные и их рестораны. И я только что закончил институт. А тогда вообще пересечь границу - это был редкий случай. Просто лотерея. Просто я вытащил счастливый такой билет. Так вот эти наброски, эти "позиторы". Я потом вспомнил, что у него на столе была стопка листов. И нашелся доброжелатель, который эти мои наброски из ресторанов взял и передал этому генералу. А на рисунках моих были и проститутки, я не скрываю. И девочки и мальчики, как знакомились, и так далее, и так далее... Потом даже в журнале "Театр" я один или два наброска таких опубликовал в Москве. Вот. А генерал назвал их "позиторами" и, как водилось тогда, квалифицировал мои рисунки, как предательство родины. Потому что, в принципе, нам не разрешалось даже выходить из нашего квартала.