«Надо любить Канта» (запись 1904 г. без даты, с. 197), – заявляет Евгения. Ее отношение к великому кенигсбергскому педанту восторженное, почти личностное: «Философия Канта – единственная философия простого и беспокойного чел<овеческого> ребенка и Шестова. Все остальные философии – научные системы, и только кантовская воистину философия» (там же), – так начинается черновик ее диссертации. Но что означает это странное сравнение Канта с ребенком? Ключ к нему дает мысль Шестова, по-видимому, знакомая Евгении. Шестов считал, что тот антиметафизический настрой, который так характерен для гносеологии Канта (метафизическая «сущность», «вещь в себе», по Канту, не может быть предметом познания), на самом деле есть самый естественный взгляд на мир. Но, замечает Шестов, как в андерсеновской сказке лишь ребенок провозгласил то, что видели все, – король-то голый, – так только «дети» от философии утверждают очевидное – то, что «метафизики не только не умеют ничего объяснить, но до сих пор не придумали ни одной свободной от противоречия гипотезы»[114]. Такого «простого» ребенка-антиметафизика Евгения распознала в Канте. И когда она называла «детской» собственную «философию абсолютности явления», она также хотела сказать, что утверждает ею очевиднейшее – отпускает бытие во время и считает реальный мир очеловеченным, не желая размышлять о той его стороне, которая человеку недоступна. Ведь как раз так переживает мир ребенок, вся жизнь которого сосредоточена в наличном, конкретном окружении. Дети обладают особой, неведомой для взрослых мудростью, – об этом много писала Аделаида Герцык. И Евгения в своем выпускном сочинении хочет воспроизвести именно такой – как ей кажется, непосредственно-цельный – взгляд на мир, отправляясь при этом от учения Канта.
Диссертация Е. Герцык (если она соответствовала сохранившимся черновикам) состояла из четырех разделов. Свою философскую концепцию Евгения продолжала развивать и за пределами выпускного сочинения – в нескольких дневниковых записях конца лета и осени все того же 1904 г. К философии Канта отношение имеют только первые три раздела работы; на полях четвертого, как мы можем предположить, Новгородцев наставил знаков вопроса: там царит «мистика», религиозные тенденции, о которых писала Аделаида. Уже в диссертации Евгения рвется за пределы кантианства, в область религиозной мысли. Что же касается дальнейшего хода ее рассуждений, то там неожиданно появляется категория символа. Так Евгения вступает в круг первых русских мыслителей-символистов – оказывается рядом с Андреем Белым и Вяч. Ивановым.
Проследим за логикой развития весьма интересной «философской идеи» Евгении Герцык – идеи «абсолютности явления». Кроме авторитета Канта, эта идея помечена также именем Шестова. В самом начале диссертации Евгения, сразу беря быка за рога, ставит проблему судьбы индивидуального «я» (отдавая «я» приоритет перед судьбами мира, целого), «случай» философски возносит над «законом», «время» – над «вечностью», – и это все шестовская проблематика. «Философия скажет да всем ощущениям и болям человека» (с. 198): свою «детскую философию» Евгения хочет зарядить шестовским пафосом. Она апеллирует к Канту, но кантовские революционные тенденции у нее, как у Шестова и Бердяева, доведены до пределов, характерных для XX в. «Истинно реален именно человек», тогда как «мир – наше создание» (с. 198, 199), – эти тезисы звучат уже по-бердяевски. – Итак, прежде всего Е. Герцык ставит в центр своей философии категорию субъекта (кажется, для нее не существует четкой разницы между кантовским трансцендентальным субъектом — общечеловеческим познающим разумом – и экзистенциальным субъектом Шестова и Бердяева, т. е. отдельной личностью в ее глубинном существовании). С программной бескомпромиссностью она заявляет: «Отныне все философские системы должны быть субъективизмом» (с. 199).
А что же означает для диссертантки мир объектов, вещей в себе? Как таковой, он Евгении неинтересен, от него она хочет отмахнуться. С этой целью ею привлечены представления Шопенгауэра: «Только в воле человеку доступен мир в себе (трансцендентный), воля – не явление, а вещь в себе» (там же). Кого этот мир занимает, хочет сказать курсистка, тот пускай исследует область морали – «практического разума»; ее же предмет – сфера «чистого разума», гносеологическая проблематика. Почти с восторгом она заявляет: «Кант убил пребывающую субстанцию, “я” не имеет бытия в смысле субстанции», – таков фундамент «детской» философии. По своему умственно-душевному складу Евгения не была метафизиком, не была платоником и в пространстве русской мысли Серебряного века сближалась не с софиологами, а с экзистенциалистами. Ее трудности с православием, неспособность найти себя в Церкви и окончательный отход от церковности в советское время связаны именно с этим неумением (или нежеланием) мысленно покидать область явлений. Феноменализм ее установки восходит не столько к Канту, сколько в первую очередь к яростному антиметафизику Ницше, – а за Ницше просматривается перспектива, приводящая к Гете с его знаменитым положением: природа не знает ни ядра, ни скорлупы. Феноменализм этот связан с декларируемым ею «субъективизмом»: познающий субъект, в контексте «детской философии» – это творческая личность. Как и для Бердяева, для Е. Герцык «познание есть тоже творчество» (с. 200), навстречу которому вещь и выступает в явление. – Однако почему же гносеологическое «явление» абсолютно? В ответе на этот вопрос – суть философской концепции Е. Герцык, ее личный вклад в русскую мысль Серебряного века. Потому здесь стоит несколько задержаться.
114