Наш тезис касательно влияния Ницше на русскую философию Серебряного века таков: мы имеем в ней дело с многоликим феноменом постницшевского христианства[131] – плодом встречи и компромисса между традиционными христианскими воззрениями и идеями Ницше: учениями о трагедии, о сверхчеловеке, о необходимости «переоценки всех ценностей». Друзья и собеседники Евгении Герцык – Волошин, Бердяев, Иванов, Андрей Белый – все прошли через Ницше и представляют постницшевское христианство. Концепции русских религиозных философов оказались весьма своеобразным «богословием»[132], далеко уходящим от богословия церковного, а порой прямо-таки срывающимся в язычество (Иванов, Белый). Русские «теодицеи» и «антроподицеи», – а под жанры «оправдания» Бога или человека можно подвести едва ли не все философские концепции Серебряного века, – суть апологии перед лицом вызова Ницше, обоснование возможности и в XX в. веры в Бога, во Христа и даже в богоподобие человека. На рубеже XIX–XX вв. и в первые десятилетия века двадцатого русская мысль вела напряженный диалог с Ницше, хотя в явный философский дискурс диалог этот вступал не всегда. Можно было бы выявить присутствие интуиций Ницше даже у П. Флоренского и С. Булгакова, позиционировавших себя в качестве писателей церковных. С другой стороны, чрезвычайно интересно было бы обосновать глубокую связь с Ницше воззрений М. Бахтина, – однако повторим, что освещение в полном объеме темы «Ницше и русская философия» в нашу задачу не входит. Также и об Андрее Белом (с ним Е. Герцык встречалась на ивановской Башне, а позднее в Мюнхене), – быть может, самом пылком русском ницшеанце, мы здесь фактически только упомянем. Почти ровесники, Борис Бугаев и Евгения Герцык шли в сфере духа параллельными путями – через сходные этапы критицизма, символизма, антропософии; как и Евгения, Белый видел в Ницше носителя религиозной идеи, и тезис Бердяева об особенности понимания Ницше в России как раз в связи с Белым иллюстрируется лучше всего.
Опыт встречи с Ницше сестер Герцык и Андрея Белого был родственным по существу – приобщением к мировой глубине, так что философия Ницше сделалась для русских богоискателей на время эрзацем религии. Вот свидетельство Евгении Герцык об этом. В той главе ее «Воспоминаний», которая имеет название «Ницше», говорится о том, что после открытия сестрами книг Ницше «все пошло по-иному. Ночным веянием пронеслось над нашими жизнями: die Welt ist tief – мир глубок, – и возврата к плоскому скептицизму уже не было»[133]. За повседневным человеческим существованием внезапно раскрылся черный провал – бытийственная непросветленная бездна. Чтение Ницше стало совершенно новым экзистенциальным переживанием для Евгении и Аделаиды; это своеобразное посвящение (выражаясь на языке тогдашней эпохи) в корне изменило их мировосприятие. – А вот немножко смешное свидетельство Андрея Белого об открытии им для себя Ницше. На первой стадии понимания ницшеанства, пишет тогдашний «аргонавт», «пропасть разверзается у наших ног, когда мы срываем с явлений маску. Мы ужасаемся бездной, <…> разницей между видением и бытием». «При встрече с глубиной» «от свистящей бури глубины» охватывает ужас: «Получается впечатление пробуждения каких-то доселе спавших чудовищ духа. <…> Хаос начинает взывать. Сначала это – вкрадчивое мяуканье кошки. Потом – рев стихий. Хаос со свистом врывается в нашу жизнь…»[134] Свой опыт Белый конципирует метафизически, соотнося с «хаосом» Дионисовой бездны «напор встающей сущности (курсив мой. – Н. Б.)», – здесь он верен метафизику Шопенгауэру, которому следовал Ницше как автор «Рождения трагедии».
131
Философия Шестова, можно сказать, вообще стоящая под знаком Ницше, христианской не является и выражает попытку ветхозаветно-библейского сознания преодолеть ницшевские парадоксы.
132
В своей книге «Пути русского богословия» о. Георгий Флоровский усматривает