Однако почему тогда «дядя», а не духовный отец? Причина сознательного дистанцирования Евгении – отчасти в мировоззрении Шестова, ставящего острейшие экзистенциальные вопросы, но при этом отказывающегося давать общезначимые ответы на них, – в конечном счете, он был крайним индивидуалистом. Да и склад ума Евгении был скорее «эллинским», чем библейским: человеком пламенной, безумной веры она отнюдь не была, – Шестову же казались глубоко чуждыми ее «дионисические» искания. Шестов не мог дать духовной опоры Евгении; с другой стороны, и того полного равноправия, которое Евгения ощущала в обществе Бердяева, в их дружбе не было. Не ее одну смущали противоречия в феномене Шестова. «Сам он такой деловой, крепкими ногами стоящий на земле. Притронешься к его рукаву – добротность ткани напомнит о его бытовых корнях в киевском мануфактурном деле. Когда садится к столу, широким, хозяйским жестом придвинет к себе хлеб, масло, сыр… <…> Во всем его облике – простота и в то же время монументальность»[148], – это облик. А в философии – «апофеоз беспочвенности», дух трагедии, пафос безумия, абсурда, слезы и вопли… О тайне Шестова писал С. Булгаков; его друг Бердяев говорил о трудности философского диалога с Шестовым, о неизбежности недоразумений при попытках адекватно понять шестовскую мысль…[149]Короче говоря, у Евгении были все основания для несколько отстраненного общения с Шестовым, и к этому мы будем не раз возвращаться, размышляя о шестовской философии.
Заочное знакомство Евгении Казимировны с еврейским мыслителем произошло в 1900 г., когда она только что начала обучение на курсах Герье. Весьма «продвинутая» первокурсница, она скучала на лекциях корифеев отечественной гуманитарной науки. Истина, красота, нравственные идеалы – все, что они провозглашали, уже не захватывало душу, плененную парадоксами сочинений Ницше. Ценности христианской культуры были там «переоценены» – т. е. обесценены, развенчаны; идеалы объявлены «человеческими, слишком человеческими», – оказались под вопросом сам человек и его достоинство. Гуманизм, позитивизм, идеализм – все это представлялось Евгении философским прошлым, глухой, сонной провинцией духа, школярством, которое боится мысли острой, свежей, будоражащей, – казалось в конечном счете той ложью «взрослых», против которой сестры Герцык восставали еще в детстве.
Между тем «дома лежит книга. Совсем неизвестного автора. Вот она мне – живой родник. Самое нужное – самыми простыми словами»[150]. Это книга Льва Шестова «Добро в учении гр. Толстого и Ф. Нитше»[151], только что вышедшая в свет. Она писалась за границей в 1897–1898 гг., была закончена в Швейцарии. Шестов приступил к ней, уже перенеся тяжелую нервную болезнь (это помогло ему изнутри приблизиться к опыту Ницше) и реальный страх смерти; прежде произошло некое «неизвестное трагическое событие в его личной жизни»[152]. Путь книги к читателю легким не был: русские журналы отказывались ее печатать, – в частности, не поддержал Шестова, обратившегося в «Вестник Европы», и В. Соловьев. Автор «Оправдания добра» посоветовал Шестову вообще отказаться от публикации книги и сказал, что ему самому совесть не позволяет рекомендовать ее в журнал. Шестовская книга подрывала авторитет «добра», лишала его статуса абсолютного идеала, так что реакция Соловьева была закономерной. Тем не менее позднее Соловьев косвенно помог Шестову, и книга о Толстом и Ницше вышла точно на рубеже 1899–1900 гг.
С января 1900 г. в журнале «Мир искусства» по частям печаталась другая книга Шестова – «Достоевский и Нитше (философия трагедии)»; Евгения с восторгом находила свое и в ней. Что же в рассуждениях Шестова показалось ей столь интимно-близким? Философское обоснование той самой беспочвенности, в которой она провела все сознательные годы своей предшествующей жизни и которая с некоторого момента стала ей тягостна, – иными словами – проблематизация ее собственной экзистенциальной ситуации. Оказывается, не только она и ее сестра страдали «от своей отрезанности от корня жизни»[153]: в биографии многих, в том числе и замечательных людей «наступает час, когда обличается внезапно, катастрофически лживость всего, что казалось незыблемым, – добро, осмысленность жизни, истина. Человек повисает над бездной…» [154] Шестов показал, каким образом это произошло с Достоевским и Ницше, как к подобному опыту оказался причастным Толстой. Живя доселе без прочной бытийственной опоры, Евгения теперь ощущала себя этим самым «человеком над бездной»: «бездну» – дионисийскую «пучину греха», темную область бессознательного, до Шестова ей уже открыл Ницше («die Welt ist tief»), и она чувствовала ее присутствие в собственной душе. Именно интуиция беспочвенности – некоей подвешенности, экзистенциальной бездомности – то, что сблизило, сроднило Евгению и Шестова, – оба они были обязаны всеми этими вещами Ницше. «Человек… над бездной»: Евгению в юности влекла именно «бездна» с ее тайной, тогда как Шестов был поглощен самим «человеком», его трагической судьбой. Потому Евгения вскоре сошлась ближе с «людьми бездны» – поклонником Диониса Ивановым и Бердяевым, увлеченным идеей Ungrund’a Я. Бёме, и общение с Шестовым в значительной мере утратило для нее интерес. Экзистенциальная философия в шестовском варианте не удовлетворяла ее; умственная близость Евгении с Шестовым проистекала только из их общей захваченности феноменом Ницше.
149
См.:
151
В текстах Шестова используется иная, нежели сегодня, транслитерация фамилий двух философов – «Нитше» и «Киркегард» (мы привыкли к «Ницше» и «Кьеркегор»).