Мои предчувствие и опыт вновь безошибочно предсказали будущее.
Не успели мы с отцом вернуться домой, как я очутился в центре водоворота из нравоучений и упрёков. Мне не хотелось бросать письмо - пусть и на короткий срок, пускай и ради заботы о себе, - но перечить я не имел ни желания, ни права.
Решив, что как-нибудь выужу пару свободных часов для своего призвания, я согласился на лечение. Возможно, придётся писать ночью, но иного выхода я не видел.
В короткий, по меркам современной медицины, срок меня избавили от заболевания, считанные дни назад считавшегося смертельным, - помогла внутривенная терапия. С одной стороны, я был весьма благодарен врачам, тогда как с другой, за последнее время я не написал ни строчки: слишком выматывался, чтобы заниматься творчеством, да и обстановка палаты не дарила вдохновения. По сути, большую часть дня я проводил на обследованиях и лечении.
А затем произошла вещь сколь ужасная, столь и неотвратимая. К несчастью, верная догадка посетила меня чересчур поздно.
В тот день отец, обрадованный результатами лечения, отправился в больницу, дабы выразить признательность медперсоналу. С собой он прихватил полдесятка бутылок недешёвого алкоголя. Я же, с его позволения, остался дома - набираться сил. Обрадованный, я сел за стол, придвинул чистый лист бумаги, взял перо... и вдруг испытал прозрение: более я не напишу ни единой художественной строчки! Ни слова. Ни буквы или знака... Предельно чёткое чувство пронзило меня насквозь: вошло через голову и вышло через пятки, словно молния. Ударивший прямо в меня мощнейший электрический разряд, который безжалостно испепелил мою музу - а вместе с ней все чаяния и идеи, всю ненапрасность жизни!..
Я ещё и ещё брал в руки перо, потом откладывал и брал опять. На белом листе, теперь удивительно схожем с моим пустым существованием, не появилось даже кляксы.
- Папа, что ты наделал!
Двое, терапевт и гость, мило беседовали, когда я ворвался в кабинет и выкрикнул эти слова.
- Что стряслось? - моментально уничтожив дружескую улыбку, которой он одаривал медика, мрачно осведомился отец.
- Ты убил её! Вы убили её!
- Кого? - задал вопрос недоумевающий врач.
На глаза навернулись слёзы, и я с трудом произнёс святое для меня имя:
- Мельпомену!
- Ничего не понимаю. - Эскулап покачал головой. - Мы же вылечили вас от туберкулёза...
- Это был не он! Я заболел талантом! Заболел, а вы - вы оба - безжалостно расправились с ним!
- Анализы показали, что ваш диагноз, определённо, туберкулёз, - уверенно возразил врач.
- Сын, уходи, не позорься, - процедил сквозь зубы отец.
- Надежда пропала, - ничего не слыша, говорил я, - и непосильно жить в полном одиночестве и бездействии, жить без Мельпомены!
- Да что ты плетёшь! - взорвался отец, когда его и без того крошечное терпение окончательно иссякло. - Какая, к чёрту, Мельпомена?! Ты, по крайней мере, можешь жить! Доктора подарили тебе счастливое будущее! И на работе тебе, обалдую, не дали от ворот поворот, а прибавили зарплату! Даст Бог, выйдет из тебя человек, отыщешь себе подходящую женщину, наплодите с ней детишек в браке и будете воспитывать - вот истинное призвание каждого человека! А не какие-то больные фантазии!
- Может, и больные... - Голос надломился: опустошённость, поселившаяся в груди, без остатка съедала чувства и стремления. Справиться с собой удалось - с трудом, но удалось, - и моя безразличная речь зачем-то продолжилась: - Только это мои фантазии... часть меня... навечно утерянная... Отныне я один, и ни уехать... из Праги... ни...
Мысль ускользала; врач решил окончить её по-своему:
- Мы вылечили вас от неминуемой гибели. Вам бы не находить себе места от радости, а не метать обвинения в адрес родного отца! Не понимаю я вашего недовольства, герр Кафка...
Вот как всё и было. Засим прощаюсь с вами, дорогие читатели.
Подписано
Франц Кафка,
Прага,
4 июня 1924 года
(Июнь 2013 года)
* * *
Смерть им к лицу
(Соавтор - Валентин Гусаченко)
Доктор: - Это довольно странно, скажу я вам.
Ваше запястье, насколько я могу судить, сломано в трёх местах.
И раздроблены два позвонка, хотя нужен ещё рентген...
Но кость, выпирающая через кожу, - плохой признак.
Температура тела у вас ниже 25 градусов, и сердце не бьётся.
Эрнест Менвилл: - И что это, чёрт побери, значит?!
(“Death Becomes Her”)
Город откинул спальные районы ночью.
Но перед этим тепло и свет утекли во мрак сквозь пространство-время. Лампочка в подъезде в очередной раз моргнула, содрогнулась, затем звонко щёлкнула, напустив в колбу мутного, словно молоко, дыма, и погасла. Густая, почти осязаемая мгла хлынула по лестничным маршам, жадно пожирая ступеньку за ступенькой. Скособоченный трёхэтажный дом, построенный в прошлом веке, превратился в чёрную тень, в коробку из бетона и железа, под крышку наполненную страхом и ожиданием. Лишь щербатые, усеянные окурками подоконники блестели в свете толстобокой Луны тысячами осколков от разбитых пивных бутылок.