Неприятен уже тон, этакий сверху вниз, а кроме того, явная необоснованность целого ряда «придирок», – они так и выглядят, придирками. Ведь нельзя же, например, «Приметы времени» снимать и издеваться над ними за то, что они посвящены советским делам – так, как это им и предписано по положению. Нельзя придираться к программе из-за того, что в ней есть ссылки на Пастернака, который Вам не по душе: Ваша душа тут не при чем… <… >
В общем, мне пришлось сесть и по поводу Ваших писем написать довольно резкое объяснение, под конец смягченное, так сказать, «хорошим отношением к лошадям». <…>
Суть же дела такова: если у Вас там кто-то решил «наводить порядки», то начал он явно не с того конца. За счет «малых сих» это не делается: что Вы хотите от Закутина? Или что, Вы хотите выучить писать нашего экономиста? Ваш экономист /т. е. у Вас сидящий/ пишет черт знает как, – а Вы, видите ли, нашим недовольны. Кроме того, люди пишут десять лет, они исписались до дыр и само собой разумеется, что одни программы слабы, другие чуть получше, иногда попадаются хорошие, – что, Вы думаете, может быть, цуканьем, предписанием исправить дело? А кроме того: почему Вы не смотрите «окрест себя»? Вы вот написали свои письма, – а мне тотчас же принесли одну из Ваших программ, из знаменитых «городов» /кажется, «Бухарест»/, в которую заглянешь – мурашки по спине бегут. И знаете, сколько можно найти у Мюнхена таких программ? Так что же, будем друг друга поносить и стараться «исправить»?
Болезни радиостанции мы знаем очень хорошо. <…>
Я думаю, что и сами Вы прекрасно это понимаете, – поэтому и отношу «нападки» просто к недоразумению, к выполнению некоего задания, очевидно, с несколько излишним пылом, вот и все. И никак не склонен рассматривать этот случай трагически: стоит ли, дорогой Георгий Иванович? По-моему, никак нет[170].
Следующее письмо Хомякова написано без ожидаемого ответа, вдогонку предыдущему по новому горькому следу – новости, что «скрипт о Ржевском» Мюнхен «снял»: «Этак Мюнхен, глядишь, нас по миру пустит, увольняться заставит за явной неспособностью»[171]. Интересно, что даже перейдя в этом же письме к другим темам, более общим, Хомяков начинает иронически и даже саркастически задевать Газданова, подчеркивая их давнишние шутливые разногласия: «Я по малости продолжаю продвигать очередной „мост“, т. е. занимаюсь тем, в чем смысла Вы признавать никак не хотите. Так что, как видите, эмигрантская литература даже процветает, чему Вы верить упорно не хотите»[172].
Надо сказать, что выступая в этой полемике в роли энтузиаста и Дон-Кихота, Хомяков достиг результата – разбил-таки крепость Газданова, которую тот воздвиг из иронии и скепсиса, ему органически присущих. Газданов написал в ответ огромное письмо в общем-то оправдательного содержания. Конечно, он объясняет в нем свою позицию, аргументируя, в частности, и тем, что для чего же, дескать, писать каким-то Ильинским, если есть Адамович, Вейдле, Струве; зачем же «людей вводить в заблуждение», представляя «милейшего» Леонида Денисовича «совершенным корифеем»[173] и т. д. Однако в этом письме Газданова есть такой поворот, такой нюанс, которого нет, пожалуй, ни в одном из его писем послевоенного периода, а может быть и вообще ни в одном из его писем, – интонация полученного урока, раскаяния, по крайней мере сожаления. Как человек порядочный, благородный и душевно тонкий Газданов принимает этот урок. Ему импонирует способность Хомякова неистово защищать зависящих от него людей:
Ваш ответ я читал с истинным удовольствием – не потому, что я был бы согласен с Вашими возражениями, а потому, что Вы героически защищаете Ваших сотрудников, хотя цену им знаете не хуже меня. Это так и полагается, правильно и заслуживает уважения…[174]
А потом, отступив в тему частной жизни, Газданов неожиданно опять возвращается к спору и договаривает самое сокровенное:
…Езжу на станцию, гуляю и думаю, что Вы правы – иронии и насмешке цена не большая, это самая легкая вещь и не в этом дело, на этом далеко не уедешь. Когда я пишу «для себя», этим не злоупотребляю, – как Вы, вероятно, знаете. И людей надо жалеть, в этом Вы тоже правы[175].
На задушевное признание Газданова Хомяков также ответил с неподдельной искренностью и пониманием, рассказав о себе, о своем самочувствии на станции в Нью Йорке, стараясь прийти к некоему консенсусу относительно всех спорных вещей, вставших между ними: и по поводу уровня передач, и по поводу работающих сотрудников, и по поводу их общего друга Леонида Ржевского, и по поводу «снобизма» и «высокомерия» мюнхенцев – читай: первоэмигрантов. Начало этого письма стоит процитировать: