Рецептивной «чужбиной» оказалась для молодых авторов не только французская читательская среда, но и поколение старшей эмиграции, которому были чужды «антисоциальность» и «упадочнические настроения» сыновей. Это не совпадало с «посланнической» миссией старшего поколения, пытавшегося сохранить в собственном творчестве образ оставленной родины. Такая культурная ситуация превращала молодое поколение в поколение изгоев, о чем писал Б. Поплавский в той же книге «Снежный час» в стихотворении «Снова в венке из воска» (1931–1934): «Я не участвую, не существую в мире, / Живу в кафе, как пьяницы живут»[204]. Для многих младо-эмигрантов это было типичным времяпрепровождением, составившим образ «русского Монпарнаса» и выкристаллизовавшим тип русского «монпарно». «Выключенные из цепи поколений, они жили где-то вне истории… Непосредственно даны были только одиночество, бездомность, беспочвенность»[205]. Названные мотивы составляют основной мотивный корпус творчества эмигрантских сыновей. Приведем в качестве примера стихотворение А. Штейгера – одного из видных представителей «незамеченного поколения»:
Странной покажется на первый взгляд наша аналогия, но последнее умозаключение Варшавского с большой точностью отражает внутреннее состояние героев Платонова в произведениях конца 1920-х – 1930-х годов. В отличие от представителей молодой эмиграции, и платоновское литературное окружение, и сам писатель, как и его персонажи, находились внутри истории, были двигателями бурных перемен в стране. И тем не менее, в творческой перспективе именно мотивы бездомья, жизненного разочарования, одиночества становятся центральными в произведениях Платонова. Итогом жизни его героев часто оказывается несвоевременный уход. Это может быть ранняя смерть либо выключенность из социальной жизни, самоустраненность из нее. Мерцающим способом встроена в творчество писателя лагерная тема, впрямую вторгшаяся в его жизнь через трагическую судьбу сына, арестованного в юношеском возрасте и умершего вскоре после освобождения из лагеря от заработанного там туберкулеза. Все частные случаи подобного рода складываются в наследии писателя в единый мотивный комплекс оборванной/недожитой жизни.
В нашем исследовании мы оставляем в стороне сюжетный мотив смерти ребенка, сквозной в творчестве Платонова, имеющий в нем символический характер – как знак бесперспективности эпохи революционных преобразований. Обратимся к конкретным судьбам взрослых персонажей писателя. По причине невозможности освещения поставленной проблемы во всей полноте в рамках одной главы в качестве материала нашего исследования мы выбрали романы «Чевенгур» и «Счастливая Москва», пьесы «Голос отца» и «Ученик лицея», а также рассказ «Взыскание погибших». Сделанный отбор может служить достаточным репрезентантом предложенной темы.
Роман «Чевенгур» (1926–1928) дает возможность проследить смысловую динамику концептуального для творчества Платонова мотива недожитой жизни. Впервые он вводится в текст в сцене расстрела «буржуев», когда раненый купец Щапов просит наклонившегося над ним чекиста:
– Милый человек, дай мне подышать – не мучай меня. Позови мне женщину проститься! Либо дай поскорее руку – не уходи далеко, мне жутко одному.
<…>
Щапов не дождался руки и ухватил себе на помощь лопух, чтобы поручить ему свою недожатую жизнь-, он не освободил растения до самой потери своей тоски по женщине, с которой хотел проститься, а потом руки его сами упали, больше не нуждаясь в дружбе (курсив наш. – Авт.)[207].
В этой сцене недожитая жизнь персонажа словно переходит в растение, за которое он держится до самого последнего мгновения, то есть получает продолжение в иной, растительной форме. Тот же мотив жизни после смерти звучит в финальной части романа в связи с гибелью Копенкина и уходом Саши Дванова:
206
В Россию ветром строчки занесет…: Поэты парижской ноты. М.: Молодая гвардия, 2003. С. 152.