Девушки… взаимно одолжившие туфли и юбки, долго держат в руках стаканы и озираются, как будто чего-то ожидая; но это что-то решительно медлит…
Но вот вино оказало свое первое действие, тщательно пока скрываемое присутствующими, некоторые из коих всегда умудряются с изумительной, прямо-таки баснословной быстротою напиться в самом начале представления и являть красную веселую рожу еще посреди всеобщего напускного благообразия.
<…>
Все плывет вокруг; как бы ступая по вате, пьяный вваливается в ватерклозет. <…> Вместе с последнею ядовитою струйкою желудочного реактива выплескиваются какие-то неузнаваемые остатки съестного, и, побледнев, как после долгой болезни, очистившийся и протрезвевший выходит из смердящего узилища…[215]
При сопоставлении двух цитированных эпизодов на фоне близкого к идеалу образа новой молодежи в романе Платонова особенно рельефно оттеняется образ молодой эмиграции, отправляющей свое «нищее празднество» в произведении Поплавского. Парадокс, однако, в том, что к концу романа «Счастливая Москва» его центральные персонажи изображаются в сходных с поэтикой Поплавского красках нищеты: Москва Честнова из идеальной героини превращается в одноногую «психичку Мусю», живущую в жалком общежитии на московских задворках с «никчемным» вневойсковиком Комягиным, сам Комягин ищет возможность и способ самоубийства, Сарториус меняет свой звучный псевдоним на ординарную фамилию Груняхин, желая «пропасть среди всех». Такое нисхождение молодых судеб могло бы составить сюжет эмигрантского романа[216]. Однако так заканчивается произведение, замысливавшееся как панегирик «новой Москве» и новому поколению советских людей. В определенном смысле финальную позицию платоновских героев можно обозначить как уход во внутреннюю эмиграцию. Их духовное фиаско сравнимо с внутренней смертью, что, вероятнее всего, сделало невозможным дальнейшую работу писателя над романом. По существу, судьбы всех его главных персонажей оказались дописанными.
В контексте нашей проблемы ключевым элементом сюжета является сцена на Крестовском рынке в завершающей части «Счастливой Москвы». Идя сквозь старый московский рынок, расположенный на городской периферии, Сарториус словно путешествует вглубь российской истории, вытесненной за пределы новой Москвы и новой жизни и превращенной в кладбище культуры:
Нечистый воздух стоял над многолюдным собранием стоячих и бормочущих людей. <…>…здесь продавали старую одежду покроя девятнадцатого века, пропитанную порошком… в толпе торговали еще и такими вещами, которые потеряли свой смысл жизни, – вроде капотов каких-то чрезвычайных женщин, поповских ряс, украшенных чаш для крещения детей, сюртуков усопших джентльменов, брелоков на брюшную цепочку. <…>…много продавалось носильных вещей недавно умерших людей – смерть существовала – и мелкого детского белья, заготовленного для зачатых младенцев, но потом мать, видимо, передумывала рожать и делала аборт, а оплаканное мелкое белье нерожденного продавала вместе с заранее купленной погремушкой[217].
Специальная авторская оговорка «смерть существовала» звучит в этом пассаже горькой иронией над несбывшейся утопической надеждой о социализме как земном рае. Мотив смерти ребенка в варианте гибели не родившегося младенца придает всей сюжетной ситуации статус «социалистической трагедии». Если же проследить весь мортальный план романного сюжета, то в нем ведущим мотивом оказывается несвоевременная смерть: смерть ребенка с опухолью на голове, смерть молодой женщины, труп которой препарирует Самбикин, самоубийство сына Арабовой. В ту же категорию попадает намерение умереть Комягина и желание исчезнуть-«пропасть» Сарториуса – людей революционного поколения. Путешествие Сарториуса дальше вглубь рынка усиливает кладбищенские настроения:
В специальном ряду продавались оригинальные портреты в красках, художественные репродукции. На портретах изображались давно погибшие мещане и женихи с невестами уездных городов… Позади фигур иногда виднелась церковь… росли дубы счастливого лета, всегда минувшего.
Сарториус долго стоял перед этими портретами прошлых людей. Теперь их могильными камнями вымостили тротуары новых городов и третье или четвертое краткое поколение топчет где-нибудь надписи: «Здесь погребено тело купца 2-й гильдии города Зарайска, Петра Никодимовича Самофалова, полной жизни его было… Помяни мя господи во царствии твоем» – «Здесь покоится прах девицы Анны Васильевны Стрижевой… Нам плакать и страдать, а ей на господа взирать…»[218](курсив наш. – Авт.).
216
Любопытна параллель между началом романа «Счастливая Москва», в котором нищая бездомная героиня «ходила и ела по родине», ища временное пристанище, с завязкой романа Б. Поплавского «Аполлон Безобразов», где описывается бездомное существование героя-эмигранта: «Я странствовал по городу и по знакомым. <…> В те годы платье на мне само собою мялось и оседало… Я редко мылся и любил спать, не раздеваясь… В сумерках я просыпался на чужой перемятой кровати. Пил воду из стакана, пахнувшего мылом, и долго смотрел на улицу, затягиваясь окурком брошенной хозяином папиросы»