Роман, рождавшийся как прославление нового образа жизни, нового человека и «новой Москвы», к финалу все больше напоминает элегию в прозе, где жизнь последних пореволюционных поколений в отношении к прошлому соотносится как краткость к полноте, в чем мерцает мотив недолговечности, соотносящийся с трагической реальностью 1930-х годов, намеком чему служит часть могильной эпитафии: «нам плакать и страдать». Финальная часть романа писалась в 1936 году, когда уже была запущена «карательная машина» эпохи, не дававшая возможности новым людям дожить до старости.
Заканчивается элегический пассаж ностальгической картиной навсегда исчезнувшего русского мира, возникшей в сознании Сарториуса под впечатлением его кладбищенского путешествия:
Вместо бога сейчас вспомнил умерших Сарториус и содрогнулся от ужаса жить среди них, – в том времени, когда не сводили лесов, убогое сердце было вечно верным одинокому чувству, в знакомстве состояла лишь родня и мировоззрение было волшебным и терпеливым, а ум скучал и плакал по вечерам при керосиновой лампе или в светящий полдень лета – в обширной, шумящей природе; когда жалкая девушка, преданная, верная, обнимала дерево от своей тоски, глупая и милая, забытая теперь без звука. Она не Москва Честнова, она Ксения Иннокентьевна Смирнова, ее больше нет и не будет[219].
Ведущим в движении повествования оказывается мотив строительной жертвы: новый мир возводится на костях умерших, из их могильных плит, что вызывает у героя чувство ужаса, но вместе с тем выводит на первый план образ прошлого, затеняя героиню нового мира Москву Честнову Ксенией Иннокентьевной Смирновой. Образ той, которой «больше нет и не будет», оказывается ценней любимой живой Москвы.
Элегическую интонацию романа подхватывает пьеса Платонова «Голос отца» (1937–1938), где кладбищенская тема развивается в нескольких направлениях. Одно из них связанно с проблемой несвоевременной смерти. Причем, если на уровне внешнего сюжета речь идет о смерти отцов, то в подтексте слышится мерцание мотива гибели детей, причиной чему стал арест сына писателя в 1938 году. В это время «вал репрессий прокатился по совсем юным, только начавшимся жизням. Жертвами становились школьники, вузовцы, учащиеся техникумов. Кого приговаривали к 8 годам ИТЛ, кого ставили к стенке»[220]. О том, что произведение имеет отношение к семейной драме Платонова, свидетельствует одна из записей на его рукописи: «положение [с] сыном прежнее». На это обратил внимание А. Харитонов при анализе черновых набросков к пьесе[221]. Ее сюжет разворачивается как кладбищенская беседа сына с умершим отцом на его могиле. Беседу предваряет обширная ремарка с включенной в нее эпитафией, где есть точное указание возраста героя: «Скончался в 1925 году, жития его было 38 лет и три месяца»[222]. Если отталкиваться от 1938 года как времени создания пьесы, то текст на могильном камне становится автоэпитафией (в этом году Платонову также 38 лет). А. Харитонов склонен вести отсчет от декабря 1937 года. Это расширяет драматический подтекст произведения включением в его автодокументальный план критических нападок на творчество Платонова, вновь начавшихся с указанного периода[223]. О своем тяжелом душевном состоянии писатель говорит устами своего мертвого героя, обращающегося к сыну: «Я в твоем сердце и в твоем воспоминании, – больше меня нигде нет. И ты – моя жизнь и надежда, а без тебя я ничтожней того праха, который лежит под этим могильным камнем, без тебя я мертв навсегда и не помню, что был живым» (с. 211). На вопрос Якова: «Папа, а как ты будешь жить, если я тоже умру когда-нибудь…?» – отец отвечает: «Тогда я исчезну вместе с тобою. Без тебя я существовать не могу» (там же). Ниже читаем еще одно признание: «…я мертв и беспомощен, я уже не могу бороться, я лишь слабый свет в тебе» (там же). Если первый и второй ответы в биографическом плане соотносятся с ситуацией ареста сына, со страхом за его жизнь и пониманием собственной беспомощности[224], то последний выказывает связь тяжелого душевного состояния Платонова («я мертв и беспомощен… не могу бороться») также с критическими нападками на его творчество. Как видно из платоновских писем 1938–1939 годов, относящихся к периоду ареста сына, практически все они адресованы разным судебным и административным инстанциям, вплоть до Ежова и Сталина. В пьесе мотив помощи сыну звучит голосом отца в разных вариациях: как согревающая его в трудные минуты память, как слабый свет воспоминания в душе. На вопрос Якова: «Зачем тебе жить, – тебе разве нужно?» – отцовский голос отвечает: «Мне ничего не надо… Но я хочу сберечь тебя от горя, от ненужного отчаяния и от ранней гибели – от всех бедствий жизни, которые с тобой могут случиться. Поэтому я живу тебе на помощь» (с. 211). В этих словах героя Платонов выражает собственное душевное состояние: быть нужным попавшему в беду сыну. В реальности лишь вмешательство Шолохова в дело Платона помогло сдвинуть его с мертвой точки: в конце 1939 года приговор был отменен. Хотя домой Платон вернулся лишь в конце октября 1940 года. Жить ему оставалось чуть более двух лет[225].
220
Архив А. П. Платонова. М.: ИМЛИ РАН, 2009. Кн. 1. С. 628. См. также:
221
См.: Пьеса А. П. Платонова «Голос отца» («Молчание»). История текста – история замысла / публ., вступит, ст. и коммент. А. А. Харитонова // Из творческого наследия русских писателей XX века: М. Шолохов, А. Платонов, Л. Леонов. СПб.: Наука [и др.], 1995. С. 398.
222
224
«Тошка болен тяжело, – писал Платонов И. А. Сацу в августе 1938 года. – …Больше всего я занят тем, что думаю – как бы помочь ему чем-нибудь, но не знаю чем. Сначала придумаю, вижу, что хорошо, а потом передумаю и вижу, что я придумал глупость. И не знаю, что же делать дальше…»