Нехорошо. Я трачу несколько секунд на размышления — что делать с этими бестолковыми Гвардейцами. Отправлять их обратно наверх неразумно — кого они приведут мне в следующий раз? Наказывать — не менее глупо; оба выполняли свой долг, а за это не карают. Прихожу к выводу, что корень зла таится в нерешительности обоих особей; их Малое Единство, столь необходимое боевым эглам, лишь усиливает этот недостаток. Как обычно, найденное решение приносит мне несколько мгновений радости и покоя; порадовавшись, я вытягиваю свои нижние усики и опускаю их в воронки на теменных костях обоих офицеров. Ощущаю тесно переплетенные структуры их личностей, паутину Единств — Малого и Великого, тонкие нити, соединяющие моих Гвардейцев с подземным и небесным мирами, со всем, что существует, существовало и будет существовать на свете. Дотрагиваюсь до паутинки Малого Единства и резким движением разрываю ее надвое.
Миг удивления — всего лишь один миг. Серебряные Гвардейцы вздрагивают, но продолжают поедать меня преданными глазами. Все, как и раньше, только теперь взгляд у каждого свой. Взгляд одинокой особи, которой еще предстоит найти своего партнера. Что ж, дети, ищите — я, Дхут-Ас-Убэсти, надеюсь, что ваши будущие боевые товарищи окажутся решительней и сообразительнее вас…
Разобравшись с Гвардейцами, приказываю привести пленников. Ни на миг не забывая о безопасности, велю охране занять все входы и выходы из Пещеры Раздумья, встать на трех опоясывающих ее галереях и перекрыть подступы к трону. Возможно, люди посчитают меня трусом — о, я знаю, что означает это слово, — но правитель эглов не вправе рисковать Равновесием. Даже когда мне приносят людей со сломанными руками и ногами, людей с перебитым позвоночником, людей, в которых едва теплится жизнь, я всегда окружаю себя плотным кольцом охраны. Люди коварны и хитры — это один из главных уроков великой войны, в которой эглы, по счастью, одержали верх. Или, по крайней мере, не потерпели поражения, что порой бывает не менее важно…
Их вводят. Я неподвижно сижу на троне, ощупывая воображаемыми усиками тех, кто стоит в дальнем конце пещеры в окружении пятидесяти отборных боевых особей столичного гарнизона. Конечно, их внешность безобразна, как у всех людей, но какое это имеет значение? Для истинно видящих и самый совершенный эгл, и самый отвратительный человек — всего лишь вытянутые луковицы светящихся оболочек. Куда интереснее играть с теми образами, которые возникают перед моим внутренним зрением, когда я стараюсь думать о пленниках отстраненно, как о чем-то существующем помимо вековой вражды наших рас. Один похож на какое-то большое, гибкое и опасное животное. Он сжат, как пружина, его глаза — я чувствую их даже на таком расстоянии — беспокойно ощупывают пещеру, скользят по моему панцирю. Каким-то образом этот человек победил гиганта-кабирру. Как ему это удалось? К сожалению, он стоит слишком далеко, чтобы я мог дотянуться до него своим хоботком. Но рано или поздно он приблизится, и тогда я все узнаю.
Второй куда меньше и слабее. Он напуган и растерян, жмется к большому, словно надеясь на спасение. Похоже, между ними существует Малое Единство. Может быть, это пара отец-детеныш? У людей Малое Единство чаще всего возникает между родителями и детьми, Великого же Единства у них нет вовсе.
— Подойдите, — говорю я на языке людей. Я знаю несколько таких языков — мореходы, попадавшие ко мне в гости, приплывали из разных стран света. Сейчас я говорю на языке, общем для всего острова. Я вижу — они понимают мои слова.
Большой человек, настороженно озираясь по сторонам, делает неуверенный шаг вперед. Я подаю знак солдатам, и они начинают подталкивать пленников поближе к трону. Ближе, еще ближе… Так, хорошо. Я пытаюсь проникнуть под плотные слои светящихся оболочек старшего из людей. Невидимые усики проскальзывают в микроскопические щели, нащупывают дорогу к мерцающему янтарным светом ядру… Человек вздрагивает, лицо его на мгновение искажается гримасой отвращения. Я поспешно убираю усики.
— Неужели мы не можем поговорить по-человечески, Дхут-Ас-Убэсти? — дрожащим от напряжения голосом спрашивает он.
Я поражен. Мое тронное имя неизвестно никому из островитян, откуда же его может знать какой-то пришлый чужак? Но я не могу позволить захватить себя врасплох, поэтому отвечаю насмешливо:
— Не забывай, что я — не человек, чужеземец. И раз уж ты знаешь, как меня зовут, назови и свое имя.
Пленник выпрямляется так гордо, словно и впрямь чувствует себя послом. Мне хочется рассмеяться ему в лицо, но я, разумеется, сдерживаюсь.