— Это ты у меня спрашиваешь? Когда я тебя вытащил, меч был у тебя в руках. Надо было видеть, как ты в него вцепился. Не представляю, как ты вообще умудрился с ним выплыть.
— И я не представляю. И еще меньше представляю, где я его взял. — Эпиарх потянулся к рукояти и скривился от боли. — Диамни, мне надоело изображать из себя древнего героя и совершать подвиги в чем мать родила. Твой лагерь далеко? — Не очень.
— Тогда пошли. — Ринальди, не дожидаясь помощи, попробовал подняться на ноги. Как ни странно, ему это удалось.
— Пошли, — покорно согласился Диамни, поняв, что его новообретенного братца не переспорить. — Ты упрям, как осел мастера Сольеги.
— Осел?! — Ринальди, закусив губу, извернулся и обозрел чудовищные кровоподтеки. — Клевета. Я — вылитый леопард.
— Не только, — безжалостно припечатал художник, — судя по тому, что у тебя на лбу, ты еще и единорог, но прежде всего — осел… Осторожней!
В ответ Ринальди лишь глазами сверкнул. Его спасение отнюдь не было чудом — этот человек не понимал, что значит сдаться, потому и выжил там, где это почиталось невозможным.
Они добрели до лагеря, хотя Диамни видел, чего стоит упрямцу каждый шаг.
— Где ты был все это время? — поинтересовался художник.
— Не знаю. — В кошачьих глазах эпиарха промелькнула странная растерянность. — Понимаешь, Диамни, я помню наш разговор у входа. Помню, как шел, как сдуру свернул на лестницу — она так заманчиво шла вверх. Там и вправду был выход… Кошки раздери моего предка с его замками! — Ринальди сжал кулаки и сморщился от боли. — Если что-то и нужно уничтожить, так эти Капканы!
— Выпей. И я выпью. — Вообще-то Диамни не слишком одобрял вино, но мастер Сольега сказал бы, что сейчас просто необходимо выпить. — И забудь!
— Я и так забыл почти все, — Ринальди быстро глотнул из фляги, — но их помню. Там с потолка сочится вода, и в ней что-то такое вроде мела… И эти фигуры у решетки. Сверху — белая корка, а внутри, — Ринальди залпом допил, что осталось, — внутри — они! Я не знаю, что они сделали и сколько жили, но лучше двадцать раз заживо сгореть, чем такое… Я швырнул лучину и побежал. Потом появился свет, сумерки какие-то. Я пошел светящимся коридором и нарвался на фрески. Жаль, ты их не видел.
— Фрески? И что на них было?
— Женщина. Одна и та же, повторенная тысячи раз. Казалось, она идет со мной рядом. Мне не объяснить, но это чудо!
— Ты отыскал женщину даже в лабиринте, — покачал головой художник.
— Нет, потерял. У нее были синие глаза, Диамни. Синие глаза и черные волосы, и ей было больно жить.
— Странно. Я знаю этот мотив. Идущую синеглазую женщину раньше изображали в погребальных храмах, потом абвениаты подумали и решили, что это неправильно. Видимо, в лабиринте когда-то и вправду был храм. Странно, что ты на него не наткнулся.
— Может, и наткнулся. — Теперь Ринальди говорил медленно и тихо: вино и усталость делали свое дело. — Понимаешь… Я больше ничего не помню, только запах дыма… Отвратительно сладкий… Наверное, я пошел туда, а может, наоборот… Я люблю запах дыма, но этот… Мерзость… А потом мне стало холодно, я открыл глаза и увидел небо… А в руке у меня был меч. Откуда? Диамни, откуда у меня меч Эридани?..
Мастер Коро усмехнулся, накрыл названого брата плащом и взглянул в небо. Сейчас около полудня — у них впереди прорва времени. То, что случилось, походило на чудо, на детскую сказку со счастливым концом, когда сначала все плохо, а потом все хорошо. Художник проведал лошадей, ополоснул пустую флягу, хотел что-то приготовить, но понял, что должен немного отдохнуть. Многодневная усталость наконец-то взяла свое, и Диамни Коро бросился на траву. Спустя мгновение он уже крепко спал.
Ринальди Ракан, наверное, в первый раз в жизни любовался облаками. Раньше ему не приходило в голову валяться на траве и смотреть в небо, раньше он вообще был глупцом. Странно, что он не чувствует себя счастливым, ведь он жив и свободен, вот только с памятью что-то не так. Похоже, ударился головой, когда оказался в реке. Эпиарх перевернулся на живот, это было больно, но бывало и хуже. И когда старик Борраска обучал их с Анэсти и Эридани владеть мечом, и после сражения у Весперид — тогда вообще думали, что ему конец. Ничего, отлежался и сейчас отлежится.
Боль — это ерунда, а вот память… Что же все-таки случилось с ним в пещерах? Откуда у него меч Эридани? Куда делся его собственный? Фамильный меч Раканов — это, конечно, прекрасно, но драться им то же, что гарцевать на корове.
Эпиарх собрался с силами и поднялся на ноги — очень хотелось заорать в голос, но он сдержался, чтобы не разбудить Диамни. Разбитое тело болело немилосердно, но Ринальди не был бы Ринальди, если бы лежал пластом, опасаясь лишний раз пошевелить рукой или ногой. Совершив еще одно усилие, он нагнулся и поднял меч. Хорош он, наверное, был, когда Диамни тащил его из воды. Голый, избитый, но с мечом. Ринальди с интересом разглядывал широкий клинок, украшенную лиловыми камнями рукоять, какие-то узоры и письмена. Что это все-таки такое — меч Эридани или двойник? Ладно, посмотрим! Раз он так вцепился в эту железяку — значит, в этом был какой-то смысл.
Ринальди посмотрел на спящего художника. Это нехорошо, но он его все-таки разбудит, у него нет сил самому разбираться со всем этим безумием. Эпиарх легонько тронул друга за плечо, но тот и не подумал просыпаться. Ринальди сжал плечо художника сильнее — опять ничего.
— Диамни! — Теперь он тряс мастера изо всех сил, — Диамни, проснись! Закатное пламя, да что с тобой такое?!
— Оставь его! — Негромкий женский голос был красив и равнодушен.
Ринальди вздрогнул и поднял голову. Подобных красавиц он еще не встречал — высокая, полногрудая и пышнобедрая, с тонкой талией и роскошной рыжей гривой, женщина была закутана в струящийся алый шелк. Золотой обруч на шее, массивные браслеты на белоснежных полных руках, кованый золотой пояс…
— Кто ты, госпожа? — Несмотря на невероятную красоту, а может, именно благодаря ей незнакомка вызывала не столько восхищение, сколько тревогу. — Ты знаешь, что с моим другом?
— Он спит, — янтарные глаза женщина равнодушно скользнули по лицу художника, — и видит самый прекрасный сон в своей жизни. Не нужно его будить, Ринальди Ракан, он не проснется, пока я не уйду. Не бойся, с ним ничего плохого не случилось — наоборот, для художника нет большего счастья, чем хотя бы во сне увидеть Этерну. Но ты, кажется, спрашивал, кто я.
— Спрашивал. — Ринальди не хотел знать, кто она, зачем пришла, откуда знает его имя, но отступать было некуда.
— Я — ада, — сказала красавица, словно это что-то объясняло. — Я пришла за тобой.
— Ты не похожа на смерть. — Ринальди выдавил из себя улыбку.
— У смерти тысячи лиц, — женщина улыбнулась, ее губы, крупные и чувственные, были ярко-алыми, — но я не смерть. Я убиваю, только если мне мешают. Тебе смерть от моей руки не грозит, а если ты уйдешь со мной, смерть тебя догонит не скоро.
— Ада — это имя?
— О, нет. У меня нет имени, и если ты пойдешь со мной, у тебя его тоже не будет.
— Зачем мне идти за тобой? И куда?
— В Этерну. — Красавица улыбнулась. — По крайней мере сначала. А зачем?… Есть по меньшей мере три причины, и я их назову, — она улыбнулась еще раз, — постепенно.
Опустился вечер, высокое небо отливало золотисто-алым, совсем как платье незнакомки, одуряюще пахло дикими розами и жасмином. Женщина сорвала цветок и засмеялась, но Ринальди счел за благо не замечать, как тонкая ткань ползет с белоснежного плеча. Ада была чужой и (эпиарх отчего-то в этом не сомневался) опасной. На всякий случай он встал, но неудачно. Видимо, его лицо исказила боль, потому что незнакомка тоже встала, прищурилась и сделала небрежный жест рукой. Ринальди показалось, что он смотрит на мир сквозь язычки лилового пламени, потом сияние погасло, а вместе с ним исчезла и боль.
Эпиарх невольно глянул на предплечье, которое донимало его сильней всего, и с удивлением обнаружил, что одежда, которую с такими мучениями натянул на него Диамни, исчезла, словно ее и не было. Он опять был в чем мать родила, на этот раз по милости непонятной рыжей твари.