Жаль только, что сыны этих сынов, а, в особенности, сыны сынов этих сынов, всегда норовят забыть, что не на пустом месте выросли у Лорчей такие представления.
Мне казалось, одним лишь словом «люблю» Ливу не проймешь. Ведь Лива была сложней своих сестер, которые удовлетворяли тайную тоску по «любви» соответствующими романами — их привозили из Варана, наскоро переводили и размножали специально для скучающих аристократок предприимчивые чуженины.
Ливе нравился товар сортом повыше. Вроде «Экспромтов» Дидо, придворного шута Дома Гамелинов.
Озорные эти вирши были нарочито заделаны под «привозные».
Там то и дело поминались заморские божки Хуммер с Шилолом. Имена у дев и юношей тоже были сплошь варанские, деньги звались «аврами», а выдуманную возлюбленную поэта звали, конечно, Овель.
Лива покупала Дидо в книжной лавке, не торгуясь. И зачитывала из свитка мне.
Мы смеялись и разговаривали. А потом Лива умолкала. Она умела умолкать так, что я начинал забывать о том, что я ариварэ, я начинал казаться себе человеком.
Они встречались так часто, как этого хотел Сьёр.
Но если бы частоту этих встреч задавала Лива…
Нет, мне страшно представить, что это было бы, если бы частоту этих встреч задавала Лива.
Может, тогда они занимались бы любовью по восемь раз на дню и околели бы однажды на рассвете, потратив остатки сил на то, чтобы умереть друг в друге, а не как-нибудь иначе.
Лива настолько ошалела от слова «люблю», которое Сьёр использовал, пожалуй, так же часто, как я использую слово «качество», что ничего, кроме Сьёра, допускать внутрь себяне желала.
Это касалось и фрагментов реальности зримой, и реальности слышимой. И даже воображаемой.
Когда я раздобыл самоновейшего Дидо, прямо с ночного столика престарелой Хозяйки Дома Гамелинов (ей прислуживал хорошо знакомый мне ариварэ, обладавший качеством сговорчивости), и пробовал соблазнить Ливу чтением уже почти модной в узких кругах элегии «Давай-давай, потешь мне самолюбье…», она, впервые на моей памяти, от элегии отказалась.
Пища ей тоже не шла, хотя ела она много и бестолково.
А мысль о том, чтобы допустить внутрь себя другого мужчину, мнилась ей кощунством. Эхе-хе…
— Если с ним что-то случится, я больше никогда, ни с кем не буду! — как в бреду шептала мне Лива, когда перед сном я закрывал ее плечи одеялом из шкурок бельков — тюленей-малышей, не доживших до полного отюленивания.
— Никогда и ни с кем, моя госпожа, — эхом повторял я.
После той памятной встречи со Сьёром Лива даже к папочке ездила только за тем, чтобы… «понимаешь, а вдруг он там?»
Но Сьёра никогда не было «там».
И в другом месте его тоже не было. И дома. И даже в «Прикосновенье» (туда он и впрямь больше не ходил).
Где Сьёра обычно носило, знал только я. Чтобы это узнать, мне пришлось возогнать свое качество любопытства в способность-ко-всепроникающему-познаванию.
Никогда я не стал бы интересоваться этим, если бы отсутствие Сьёра не производило на Ливу такого обезображивающего действия. Если бы ее личный ресурс Абсолютного Равнодушия не таял с такой скоростью.
«Сьёр пропал», — говорила горестная, траурная Лива и мое стеклянное сердце разрывалось от жалости.
Впрочем, «пропадать» Сьёр стал не сразу, лишь на третьей неделе их знакомства.
Его исчезновения предварялись особенно проникновенными словами. Исправно прислушиваясь к тому, что Сьёр говорил уже стоя на пороге, я даже вывел Правило Дозавтра.
Если Сьёр заявляет Ливе «Не знаю даже, как я доживу без тебя до завтра!», значит завтра его можно не ждать.
Если «Не представляю, как без тебя жить!» — значит он не появится всю неделю.
Ну а когда «Поверь, с тобой я был бы счастлив провести всю — понимаешь, всю! — свою жизнь!», значит две недели без Сьёра — это гарантия.
На важных бумагах у папаши Видига я видел такой девиз: «Надежней меня только смерть!» Эх, недаром Сьёр приходился Видигу родственником — Правила Дозавтра он придерживался столь же неукоснительно.
Признаться, с первых же секунд своего пребывания в Сиагри-Нир-Феар Сьёр пробудил во мне качество ненависти. Но когда Сьёр «пропадал», я ненавидел его втрое.
Во время исчезновений Сьёра Лива становилась Неливой. Она так переживала («А вдруг с ним что-то случилось, Оноэ?»), что вместе с ней сходило с ума ее тело.
Лива металась на постели, словно одержимая демонами, а когда засыпала, скрипела зубами и сучила ногами, словно бы глисты и подкожные черви ели ее изнутри.
По пробуждении от дурного сна Лива обыкновенно учиняла в людской настоящие экзекуции, несправедливые и гнусные.
Молоденькую девку-кухарку велели высечь за то, что она недостаточно тщательно вымыла листья лимонного дерева. Тею, миловидную конопатую горничную, Лива оттаскала за волосы из-за случайной прибаутки. А стражника, отогнавшего от ворот попрошайку, в котором Ливе померещилось сходство с посыльным Сьёра, она огрела метлой — той самой, из человеческих волос — да так, что бедолага окривел.
Но Зара была права: взыскания идут челяди впрок. А вот самой Ливе безумства впрок не шли.
Каждый день ожесточенного ожидания «пропавшего» Сьёра приближал ее к обращению в хутту.
А попытки понять «зачему» (сие удобное словцо выдумал Дидо — в нем одновременно и «почему?», и «зачем?»), зачему-зачему-зачему Сьёр мучит ее, приближал Ливу к обращению еще скорей.
Я уже не говорю о дурной болезни, которой заразил Ливу ее обожаемый друг.
Ради своих тел люди шли на разные преступления. Кто убивал людей, кто животных.
А кто — и тех и других. Как Лорчи.
Помимо людей, Лорчи убивали китов, рыб, косаток, дельфинов, каракатиц и тюленей.
Но души убитых людей обычно вместе с телом оставляли на земле и качество мстительности.
А в тех редких случаях, когда все же не оставляли, удовлетворить жажду мщения им было несложно. Знай себе проходи сквозь стены да нашептывай из-за колышущейся портьеры «сссмерррть-сссмерррть», пока негодяя не хватит апоплексический удар.
А вот животные и рыбы мстить из-за гроба так и не научились. Чересчур уж они бесхитростны.
Однажды, когда терпение животных и рыб окончилось, их души попросили Духа Моря отомстить за них.
Само собой, Дух Моря был совсем не так могуществен, как Бог. Но все же достаточно могуществен. Он снизошел к ламентациям морских жителей. Тем более, что знал он их гораздо лучше, чем людей.
Чтобы утешить души замученных и не оплаканных, Дух Моря проклял тех людей, которые особенно преуспели в уничтожении китов, рыб, косаток, дельфинов, каракатиц и тюленей.
И с тех пор потомки этих людей начали обращаться в хутту.
Лорчи были одними из первых в числе проклятых. У женщин Дома Лорчей хутту рождалось особенно много.
Хутту, помимо омерзительного своего крабоподобного облика и гнусных повадок (питаются они трупами утопленников и рыб, умерших от старости, испражняются зловонными серыми лентами, которые качаются на поверхности воды и не тонут годами) имели предназначение быть растерзанными, причем самым жестоким образом.
Чтобы люди могли прочувствовать, насколько жестока смерть от руки насильника, Дух Моря сделал так, что хутту поначалу рождаются людьми, но лишь потом становятся уродами с крабьими клешнями и гнусными рылами.
Кто из людей более других склонен к тому, чтобы обратиться хутту, спрашивали у оракула, принося ему годовалых младенцев.
Ливу тоже носили. Оракул указал на нее.
И лишь Абсолютное Равнодушие могло отсрочить исполнение рокового жребия.
Запас Абсолютного Равнодушия у людей невелик. И тратить его заставляет сама жизнь со своими болезнями, детьми и, конечно, любовями. Когда запас оканчивается — ну, ясно…
Вы скажете, что это несправедливо — ведь Лива никогда не вытащила на сушу ни одной рыбы, не загарпунила ни кита, ни косатки. Почему же она должна страдать за своих предков и вообще за Дом Лорчей!?