Он размазывал слезы по щекам той самой рукой, которой только что залеплял губы своей ране. Ладонь его была в крови. Теперь в крови были и щеки.
Словом, вид у Сьёра был нечестивый и гнусный. Хотя каким еще может быть вид нечестивца, чьи качества вполне реализовались?
— Но в чем мне перед ней извиняться? В чем? Я ведь ее любил! Искренне любил! — вопил Сьёр. Он поглядел на меня своими ясными аморальными глазами и прибавил:
— И сейчас люблю!
— Тем более нужно извиниться за ложь, — кротко сказал я, не опуская меча.
— Но я не лгал ей! Клянусь!
— Здра-а-асьте… — Мне стало смешно до брюшных судорог. Но я прогнал с души веселье и голосом судьи, специализирующегося на изменах Империи, процедил:
— Значит, не лгали?.. Но как же брак с Велеленой? Как же деньги для растратчика-брата? А ваша «бедность» при шестистах тысячах капитала в недвижимости и промыслах? Не то что у меня, у муравьеда язык от усталости занемеет, возьмись он повторять неправды ваши.
— Тебе этого не понять, Оноэ, — насупился Сьёр. — Это наши с Ливой дела.
— Я не хочу ничего понимать, — строго сказал я. — Я просто жду извинений. Кстати, дурная болезнь, что вы ей подарили… Ей, конечно, скоро будет все равно… Но за нее тоже следует извиниться…
Тут дух воина вновь овладел Сьёром. Видимо, запах крови поощряюще на него подействовал и оживил в Сьёре память поколений, зачинавших своих сынов на непростывших трупах.
Сьёр обезьяной кинулся на меня, перехватил лезвие моего меча голыми руками и даже сумел завалить меня набок, воспользовавшись тем, что после трансформы мое тело не успело еще как следует налиться тяжестью стихии земли.
Сьёр насел на меня своим немалым, надо сказать, весом. Напирая локтем на то место, где у людей горло, он принялся душить меня. Как и учил его наставник по мертвительным искусствам.
Увы наставнику.
Он не объяснил вверенному ему Сьёрчику, что с ариварэ сразу после трансформы не стоит сходиться в рукопашной.
Я вытек из-под него, как сметана. И восстановил вертикаль быстрее, чем пятерня стоящего на четвереньках Сьёра, который с такого ракурса оказался по-бабьи толстозадым, нащупала рукоять моего меча.
Меч я, конечно, подобрал, не упустив попутно возможности приласкать свое ухо хрустким воплем его суставов под карающей стопой возмездия — в данном случае моей стопой. Жаль, весу во мне было еще мало…
Чтобы отвадить Сьёра от дальнейших попыток со мной бороться, я схватил его за волосы и с силой впечатал лицом в землю.
Звонко сломались о подвернувшийся камень передние зубы. Сьёр снова жалобно завыл.
— Я жду, господин, — твердо повторил я.
Размаянный болью, опухший Сьёр встал-таки на колени. И, подхрюкивая каждому своему вдоху кровью, которая наводняла носоглотку, просипел:
— Пусть будет по-твоему… Я извиняюсь перед Ливой.
— За ложь, — подсказал я.
— За ложь, — покорно повторил он.
— И за дурное свое, гнойное семя.
— И за это тоже, — кивнул ханжа-Сьёр.
— И за свою жестокость.
— И за жестокость, — буркнул он. И, видимо, решив извиниться «с походом», добавил:
— И я больше никогда не будут так делать. Клянусь.
Сия клятва, школярская, как, впрочем, и другие душевные порывы Сьёра, меня особенно позабавила. Ясно же было: такон и впрямь делать никогда не будет. Клянись не клянись.
Потому что не будет делать вообще никак.
Луна не рухнула в море, указуя мне, что Вселенная требует чуда: спасения нечестивца. Прочие же знаки, которые мой глаз ариварэ исправно подмечал, не сулили Сьёру надежд на келью аскета.
В кустах прошмыгнула тонконогая и тяжкобеременная рыжая кошка. Дважды ухнул филин. На кафтане Сьёра я насчитал одиннадцать крючков. В общем, ликуйте, могильные черви, псы-трупоеды и стервятники.
А вот Сьёру никакие знаки были не в толк. Он умоляюще на меня воззрился и, мелко моргая оплывшим глазом, спросил:
— Все?
— Почти все, — кивнул я.
— Тогда я пошел… — Сьёр сделал попытку подняться с колен. Со второго раза и впрямь поднялся.
Невероятно, но факт. Сьёр был уверен, что ему удалось отбояриться!
Повинился — и хорош! Сказал «больше не буду» — и вперед, жениться на Велелене, распинать на ложе Ливу, тянуть кишки из кредиторов, пялить в мозги управляющих, и вообще «жить нормальной жизнью»!
А я-то думал, что единственным воплощением качества наивности среди отпрысков Дома Лорчей была моя Лива!
— Стойте как стояли, господин Сьёр, — я предупредительно отмахнул мечом.
Но он меня не послушал, а может и не услышал. Я повторил.
Лишь с третьего раза до Сьёра дошло, что я не шутил, когда там, еще в доме, рассуждал о дровах для кремации.
Он весь затрясся, закрыл руками лицо и снова зарыдал.
— Послушай, у меня есть деньги, — сказал Сьёр, утирая розовые сопли запястьем. — Большие суммы.
— Знаю.
— Хочешь, они все достанутся Ливе, раз ты так за нее стоишь? А? Все! Абсолютно все!
— Ливе не нужны деньги. Она все равно станет хутту.
— Тогда тебе!
— Мне деньги вообще не нужны.
Сьёр задумался. Его, как и многих «людей дела», повергали в суровый мыслительный ступор ситуации, когда деньги уже (или еще) не работают.
Впрочем, млел Сьёр не долго. Он пригладил волосы и встрепенулся — к нему в голову забрела очередная «хорошая идея».
— Послушай, а ведь у меня есть взрослая дочь… Ты хоть понимаешь, что если ты меня убьешь, она останется сиротой?
— В самом деле?
— Да… Дочь… Грехи молодости…
— И насколько взрослая? — спросил я, так сказать, для коллекции, коллекции его врак.
— Ну… пятнадцать лет. Невеста уже.
— Пятнадцать? — с вызывающей иронией переспросил я.
— Да… Первая любовь… Ты должен понимать… Конечно, жениться на ней я не мог, родители, долг, все такое… Да и любовь, как говорится, прошла… Но дитя осталось… Бедная кроха!
Кажется, он пытался меня растрогать! И растрогал. Конечно, не навранной дочерью, а самой попыткой меня растрогать.
— И как же ее зовут? — спросил растроганный я.
Сьёр замялся. А потом быстро выпалил:
— Зоира.
— Зоира… И впрямь печально… Но я обещаю навещать ее, вашу Зоиру. В следующий Девичий Вечер обязательно зайду! Обещаю, что подарю ей свадебный подарок. Напишу, что от вас, от «любящего мою маленькую Зоиру далекого папы»… Я заменю ей вас. Придется, конечно, похлопотать… Ну да как-нибудь выдюжу. Мы же в ответе за тех, кого погубили, не так ли?
— По-моему, ты много на себя берешь, — спесиво прошипел Сьёр. — Еще старец Руи говорил, что… — и он принялся рассуждать о судьбе и предназначении, о милосердии и прощении, то есть о вещах, в которых совершенно не разбирался.
Но я его больше не слушал. На мой взгляд, он уже помучился достаточно. Да и живодером я не был.
Сначала я отрубил ему голову, затем, когда шейный фонтан отбулькал — руки, ноги и совокупительный орган.
Я уже поднял меч, чтобы рассечь туловище пополам, когда из внутреннего кармашка разошедшегося на животе камзола выскользнуло залитое липкой алой кровью письмо.
Я поднял и распечатал его.
«Милый, милый Сьёр. Вы сказали, что полюбили меня с первого же мгновения, когда судьба свела нас на том незабываемом ужине. Так знайте же, я тоже люблю вас страстно и горячо. Вы говорили, что были несчастливы. Что ж, я постараюсь стать для вас тем, чем не смогли (и не захотели!) стать все эти бесчувственные и холодные куклы, играющие чувства как актер играет пьесу» и траляля и траляляляля.
Я перевернул лист, заглянул в самый конец. Неужто опять Велелена?
Нет. Некая «С.В.» А на печати колесом растопырила щупальца гербовая каракатица какого-то не нашего, иностранного извода.
Что ж, если бы я знал про это письмо, я, пожалуй, изменил бы процедуру.
Сначала я отрубил бы Сьёру ноги. Потом руки и совокупительный орган. И уж потом — голову.
А так вышло, что я все же помилосердствовал.
В общем, Сьёр и тут вышел везунчиком, хвала счастливой звезде Дома Лорчей!
Потом я располовинил и расчетверил все половинки и четвертинки тела, столь обожаемого некогда Ливой, раздробил валуном череп и разорвал письмо.