— Скокни! — крикнул ему Палыч. — Може, уцелеешь! Олег посмотрел на него выпученными глазами и замотал головой.
И тут заревел вырывающимся паром предохранительный клапан.
Олег посмотрел на манометр: вопреки всем физическим законам давление в котле прыгнуло сразу на пять атмосфер.
— Семя Хамово давно мне заплатило, — сказал еще Древнейший, когда стих гром повеления. — Семя Симово тоже заплатило. И вот твоим сопровождаемым окончательно расплачивается семя Иафетово, он — шестьсот шестьдесят шестой.
После этих слов Нагиня, вопреки запретам, и познала свою судьбу….
А теперь судьба ее наступала. Обернувшаяся саламандрой Нагиня сдерживала пожирающий куски угля огонь сколько могла, но мочи ее уже не хватало. В иной раз она бы убралась из топки и пошла на реинкарнацию. И тело Олега рвало бы и ломало в месиве железа, камня, кипящей воды и пара. Впрочем, в иной раз Нагиня бы вообще не оказалась в топке — обернувшись троллем, она бы сидела сейчас в горной толще и слушала приглушенный камнем шум — грохот, звон металла и вопли погибающих людей. А рядом с нею сидели бы сотни других сопроводительниц, уже готовящихся обретать новых подопечных, которых зачинали сейчас по всему свету истекающие любовной истомой пары…
Но теперь такого пути перед Нагиней не было. Повелением высшим она возлюбила своего сопровождаемого и не могла дать Олегу уйти. А для этого надо было бороться с пламенем в топке, и она боролась с ним, пока тело саламандры под напором огненной мощи не рассыпалось искрами и не ушла сама Нагиня…
Паровоз, взвизгнув в последний раз горячими колесами, остановился в десяти метрах от осыпи. Перестал выть гудок, да и пар уже не рвался из предохранительного клапана.
Олег смотрел на уходящие в мешанину камней рельсы, и эта картина показалась ему такой дикой, что он даже улыбнулся.
— Правильно улыбаешься, парень, — сказал машинист. — Считай, от смерти ушел. Я бы на месте твоей благоверной поставил свечку святым угодникам. Во всяком случае, моя наверняка так и сделает.
Отдаленные панические вопли постепенно переплавлялись в крики радости: пассажиры начинали понимать, что остались живы. Сломанные кости — не велика плата за возможность видеть солнышко и дышать горными ароматами. Пусть сейчас и пованивало чем-то машинным…
Петр потянулся к рундуку, вытащил немного ветоши и обтер кровь с ободранной руки. Потом сел на пол и прижался спиной к двери. Палыч открыл аптечку, достал бинт, опустился на колени и начал делать помощнику перевязку.
— Ребята, — сказал он, — може, кто-то из нас в рубашке рожден. Я не знаю, что случилось с котлом и почему все время падало давление, но если бы мы шли по расписанию, вполне могли бы попасть под лавину. И эта куча камней была бы сейчас нашей могилой.
— Да, — поморщился от боли помощник. — Господь спас нас!
— Господь спас нас… — пробормотал Олег. Будто горное эхо…
В душе его почему-то жило ощущение жуткой, невозможной потери. Будто умер кто-то из близких. Наверное, так действовал на него страх сотен пассажиров…
Когда Олег вернулся домой, Ольга уже все знала: сарафанное радио среди деповских работает быстрее громкоговорителя на стене, который с утра до вечера рассказывает об очередных трудовых победах.
— Боже, — сказала Ольга. — Ты жив! Слава богу, ты жив!
— Моя смерть еще не родилась, — рассмеялся Олег. Но трижды постучал по косяку двери и сплюнул через левое плечо. А потом жарко обнял благоверную за покатые плечи. — Дома как? — спросил он, стаскивая с нее юбку.
— Слава богу! Все живы-здоровы…
Тем не менее ощущение потери у Олега не исчезло.
Через пятнадцать лет, когда Сашка вышла замуж, Серый отслужил срочную и уехал строить БАМ, а на могилке бабы Стеши уже надо было подкрашивать ограду, поблекшая лицом и расплывшаяся телом Ольга задала супругу вопрос, который мучил ее уже не один год:
— Ты не из рода ли Кощеева, мой дорогой?
— Конечно, — сказал Олег, привычно обнимая благоверную за покатые плечи. — Я же родственник Георгию Милляру.
Ольга удовлетворилась этой шуткой и вопросов больше не задавала.
Но назавтра Олег ушел. И не вернулся.
Ни через день, ни через два, ни через неделю.
Что ж, люди пропадают, бывает… Ольга оплакала супруга. Ей и в голову не могло прийти, что он ушел, дабы обрести себе новое имя и новую благоверную.
Но так и было. И оно того стоило. Ведь до Битвы, которую люди называли Армагеддоном, оставалось еще очень много лет. И очень много имен и благоверных.
© Н. Романецкий, 2004.
ВЛАДИМИР АРЕНЕВ
Везенье дурака
Длинная, с черным древком и пестрым оперением стрела не вонзилась даже — плюхнулась в вязкую болотную грязь. И тотчас начала тонуть. Неподалеку в два голоса выругались, чьи-то сапоги зашлепали от кочки к кочке, тревожа комаров и стрекоз.
— Видишь, куда упала?
— Вижу, ваше высочество.
— Рядом лягушки наблюдаются?
— Ни одной. Жаба, правда, сидит пупыристая, но…
— Полагаю, сойдет и жаба.
— Ваше высо…
— Не канючь! Зря, что ли, целый день в грязи бултыхаемся? Готовься давай… Где она, твоя жаба?
— Не моя — ваша… Ладно, ладно, не буду, молчу. Вот. Под самыми вашими ногами.
Жаба действительно сидела аккурат возле Царевичевых сапог — когда-то роскошных, расшитых золотом и жемчугом, а теперь изрядно изгвазданных в болотной жиже, утративших и свой прежний блеск, и изначальную форму.
— Привет, — сказала жаба. Была она чрезвычайно пухлая, с салатового цвета пупырышками, с пучеглазой мордочкой и ехидной улыбкой на ней. — Неважно стреляешь. А ну, присядь на корточки.
Царевич послушно подтянул кафтан (как будто мог еще больше его испачкать!) и присел.
— А ты ничего, — сказала жаба. И глазом разбитно подмигнула. — Сойдешь.
— В смысле?
— Ну, ты ж супругу себе ищешь или просто пострелять из лука вышел? Если из лука — тогда, конечно, извиняюсь. Вон стрела, забирай и шагай дальше. Ни пуха ни пера, доброй охоты и все такое.
Царевич смущенно кашлянул.
— Значит, все-таки за супругой, — подытожила жаба. — Оно и правильно. Давно пора.
— Не такой уж я и старый! — обиделся Царевич.
— Я про себя, — пояснила жаба. — Ну, и долго ты будешь на меня пялиться? Или не знаешь обычаев? Ох уж эта молодежь!.. Подсказываю: целовать меня надобно. С любовью, от чистого сердца. И не с тем выражением лица, что у тебя сейчас проступило.
— Не царское это дело — лягушек целовать, — заявил Царевич, поднимаясь с корточек. — Дурак, давай!
Его спутник и тезка (а также незаконный брат по волшебной рыбе, которую съела не только Василиса Премудрая, но также и Марья-Молочница) вздохнул и попятился. Дураком он был только по батюшке. Целовать земноводное — не хотел.
— На дыбу пойдешь, — устало сказал Царевич. Видно было, что разговор этот случается уже не в первый раз и Дурака стращания незаконного брата впечатляют все меньше и меньше. — А поцелуешь — озолочу.
— Министром сделаешь?
— Сделаю. Внешних сношений.
Насчет сношений Дурак не был уверен, словечко вызывало смутные подозрения, но он решил не привередничать, потребовал только:
— Поклянись.
— Эй-эй! — встряла жаба. — Хочу заметить… — Ее отвлекла пролетавшая мимо стрекоза, которая была машинально подбита языком и схрумкана. — Хочу заметить, — продолжила наконец жаба, — что целовать меня кому попало не стоит. Опасно для жизни.
— Рассказывай, — протянул Царевич. — Учти, я в своей семье лжи не потерплю. Мне нужна жена честная, не обманщица.
— Это кто обманщица?! Я ж, наоборот, — предупреждаю!
Если нет в ком истинно царского происхождения, волшебство не сработает.
И она между делом схарчила еще одного комара.
Иван-Дурак вопросительно посмотрел на Ивана-Царевича: мол, какие будут указания?
— Целуй, — решительно велел тот. — Там разберемся.