Он метнул свой кинжал от пояса, как метал прежде ножи в сосновую колоду вместе с госпожой, и кинулся вперед, вырывая меч из ножен. Он видел, как блестящий, обещавший ему, Резвому и Каурому расправу, падает на сгибы ног, закинув голову и выронив оружие, а первый, обольщавший Бертольфин, увернувшись от брошенного кинжала, верхними руками удерживает руку Альберты с клинком, а госпожа старается отнять у него арбалет, выбрасывающий молнии, и вот-вот оплетет врага ногами, будто кабана; челюсти ее лязгнули у самого лица блестящего.
Гуго, побочный сын некоего барона (так нынче величают байстрюков, поступающих в обитель с отцовским приданым в виде коров, свинок и курей), так заслушался, разинув в страхе и восторге рот, что пролил пиво мимо кружки.
— Что мимо рта — все Богу, — благочестиво, но слегка насмешливо заметил послушнику крепкий седобородый монах со страховидным грубым шрамом, пересекавшим лицо и нисходившим до жилистой шеи. Как следует причастившись пивком, инок стал напевать, не обращая внимания на жаждущего Гуго:
Гуго смотрел на него с обожанием. Чем дольше он слушал брата Иону, к которому был назначен келейником, тем больней разрывалась его душа между стремлением к иночеству и бранными подвигами. Вот уж кто внес вклад в обитель, так это брат Иона! Недаром отец настоятель выделил ему лучшую отдельную келью. Говорят, дары везли на девяти возах, не считая скотины. И все это он добыл своим мечом, покуда жил в миру. Но и в священных книгах был силен, все Четвероевангелие знал на память и многое из Ветхого Завета. О чем бы он ни рассказывал — о боях ли и походах, о деяниях ли царя Давида и сына его премудрого Соломона, — это волновало и манило. Но самый занятный его рассказ звучал сегодня, осенним вечером.
— А что было дальше, брат Иона?
— А то, что не надо вступать на лысый холм, увенчанный древними камнями. Там живет сила Господ Обитателей Курганов, и трудно людям с ней тягаться. Едва замешкался я поразить мечом блистающего воина, что обхватил Альберту, как накрыла нас тень летучая, и над нами загорелся глаз. Молния ударила меня в лицо и левое плечо, и я лишился чувств.
Брат Иона заглянул в кружку, и Гуго поспешил ее наполнить. Вот, вроде монах, а по всем статям — удалой барон, коему и пиво не в хмель, а лишь бодрит и придает духу.
— Очнулся я в Лансхольме. Резвый прибежал туда без всадницы… умнейший конь был, сам сообразил, что надо звать подмогу. Долго я лежал на соломе; и не столько рана меня сил лишала, сколько шум и топот в голове. Иногда жуть прохватывала — неужели я так и останусь полоумным? Но затмение с меня сошло. Смог я внятно разъяснить и кастеляну, и герцогу, что случилось на холме. Вины мне никакой не вменили, а напротив, наградили за усердие, хотя и тщетное.
Монах со шрамом умолк, глядя куда-то за пределы стен; рука его, изборожденная морщинами, но еще сильная, поглаживала невысокий срезной конус белой кости, с пояском резьбы по низу и лапчатым знаком на верхушке.
— Вот что за история, Гуго, связана с этим копытом. Я попросил его себе в память о госпоже, ибо это знак ее связи с нездешним миром.
— И о ней ничего больше не слышали?
— Ни слова. Унесли ее родичи в заоблачную страну или увели в холм, о том ничего не ведомо.
— А ты, брат Иона, так и остался служилым рыцарем герцога?
— До поры до времени, Гуго. Я просил сюзерена быть моим великодушным ходатаем перед бароном дан Лотьер о руке его дочери и на другое лето обвенчался с драгоценной моей Юстиной. Отец ее был рад принять меня, ибо сынами его Бог не осчастливил. По смерти его я принял от монсьера Бертольфа баронию, а когда годы мои пришли к закату и супруга моя опочила, передал лен сыну и удалился в обитель.
Гуго видел сына Ионы, барона Аделарда. Красавец и силач, каких поискать. Про мать его шептали, что она была безобразна и всегда ходила с закрытым лицом, будто магометанка.
— Звонят, пойдем, — поднялся Иона. — Ох, негоже идти к молитве, выпив кружку-другую, ну да Бог милостив, простит малое прегрешение. Много я согрешил перед Господом, — сокрушался он, идя по монастырскому двору сквозь хлесткий сырой ветер и промозглые сумерки, — многих достойных людей и их наследников убил, и Бог с меня спросит за них на последнем суде. Но об одном скорблю горше всего — что не достал я мечом того блистающего, что схватил Бертольфин.
Перед сном, когда Иона задул лампу и келья погрузилась во мрак, Гуго робко попросил: