Про орхидеи говорили больше двух часов.
Уже в вечерних сумерках, докуривая последнюю сигарету возле калитки, физик понял, что еще не так с его коллегой. Речь! Прежде Ганна Петривна говорила точно так же, как и ее земляки, веками щедро смешивавшие родное наречие с хорошо знакомым русским. Теперь же студентка педагогического не только правильно строила фразы, но даже справлялась с непреодолимым для коренного украинца русским «г».
Подумав, он объяснил данный феномен усиленным чтением литературы об орхидеях. Вероятно, и бледность имела ту же причину. Молодая учительница наконец-то увлеклась чем-то серьезным.
Теория оказалась вполне корректной, и Владислав Викторович успокоился.
На выпускной бал прикатили шефы — военные летчики. Как обычно, навезли подарков, поздравили растерянных десятиклассников и, конечно, не забыли оркестр.
Танцы!
Владислав Викторович стоял в сторонке. Он и в клуб на дискотеку не ходил, немало огорчая тем местных дивчин. А вот Ганна Петривна танцевать любила — и старое, чему мать научила, и новомодное, где положено руками махать. С сердцем плясала казачка!
Танцует школа, выпускники каблуки сбивают, учителя не отстают, даже директор, волка паленого видевший, гопака отбивает.
Но тут заиграли вальс. И не простой — белый танец. Засмущался народ, по углам разошелся. В городе такое привычно, у нас же…
— Вы разрешите?
Ганна Петривна улыбнулась коллеге. Владислав Викторович несколько растерялся, но привычным движением взял девушку за руку. Не перепутать бы! Первая позиция, третья…
Играет оркестр, кружат в вальсе физик и биологичка. Раскрыли рты выпускники, крякнул директор, за ус себя дернув:
— Лихо выводят! Как выправлю пенсию, быть Владиславу Викторовичу на моем месте!
Стихла музыка. Склонила голову Ганна Петривна:
— Спасибо…
Впервые Владислав Викторович не сразу нашелся, что сказать.
— Вы… Ганна Петривна, где вы так научились вальс танцевать?
Девушка удивилась, поглядела вокруг, словно бы впервые все увидев.
— Вальс? Да, конечно, вальс…
В следующий раз чай пили уже в сентябре. За окном лил дождь, загорелый на южных пляжах Владислав Викторович угощал коллегу привезенным из города «Ассорти», но главный подарок приберег напоследок.
— Как там наша орхидея? — ненароком осведомился он.
Ганна Петривна медленно кивнула, но ответила не сразу:
— Пойдемте!
Перед тем как отправиться в оранжерею, физик захватил принесенную с собой картонную папку с белыми тесемками.
— Что-то странное, Владислав Викторович. Перечитала я книги, в район ездила, в Москву писала.
Учитель оглянулся, глубоко вздохнул. Резные листья, дурманящий запах неведомых цветов, изогнутые корни, рвущиеся из серой земли…
— Никто не знает! Неизвестный вид, есть только одно старое описание, еще позапрошлого века. Очень неточное, разве что форма листьев совпадает. Но не это главное. Смотрите!
Физик поглядел на то, что зеленело под стеклом. Растение и растение. Листья, конечно, красивые, острые.
— Она же собирается цвести! Бутон видите?
Действительно, бутон. И не такой уже маленький.
— Орхидея готовится к цветению несколько лет. Лет! А тут сразу…
Посмотрел Владислав Викторович на коллегу. Она ли это, сельская дивчина с вечным румянцем? Лицо, речь… Даже пальцы другими стали — как листья у орхидеи.
— По цветам я не специалист, уважаемая Ганна Петривна, а вот насчет замурованной графини помочь могу. Был я в Киеве, в архив зашел. И представляете…
Развязал он тесемки, раскрыл он папку, выложил бумаги на деревянный столик.
— Как видите, ничего романтичного. Дальняя родственница хозяина, с детства тяжело болела. Какие-то очень серьезные психические отклонения. В лечебницу сдавать не хотели и поселили во флигеле. Действительно заперли, но что не замуровывали — точно. Вот и вся тайна.
Девушка взглянула на бумаги, задумалась.
— Это не тайна, Владислав Викторович. Всего лишь документ из архива. На самом деле было иначе.
— Романтическая интрига? — усмехнулся физик. — Она полюбила принца…
— Она полюбила того, кого любить было нельзя! — резко бросила Ганна. — Понимаете? Нельзя!
Владислав Викторович развел руками. К чему спорить с коллегой?
— Рискну лишь предположить, что от тоски бедняжка и в самом деле разводила орхидеи. А письма ей могли писать родственники — чтобы меньше скучала.
Ганна Петривна покачала головой, не сводя глаз с таинственного цветка.
— Нет, нет… Все иначе. Случилось что-то страшное, темное! А орхидеи… Она понимала, что живой ее не выпустят, письма не передадут, бежать не помогут…
Физик еле сдержал улыбку и тоже поглядел на зеленый росток. Оказывается, и биологи чувствовать умеют!
— Все может быть. А хотите знать, как звали нашу затворницу?
Он достал еще одну бумагу, но не из папки — из внутреннего кармана. Кажется, это и был главный сюрприз.
— Анна, — тихо проговорила учительница. — Ее звали Анна.
Рука с бумагой дрогнула.
«…Зигмунд Карлович скоро показал себя верным слугой и рачительным хозяином. Сам ни копейки не крал и других к покраже не допускал… Но особенно Зигмунд Карлович преуспел в обустройстве парка. Выписаны им были цветы из Англии, а туда они попали из Индии; те цветы очень нежные, солнца боятся и тени боятся, холода боятся и жары не переносят. Зигмунд Карлович сосновую кору в котле вываривал, на болото за торфом людей посылал и корни папоротника специальным ножом резал, приносил какие-то щепочки, и все это сушил и накладывал в корзины, а корзины ставил на клумбу и накрывал стеклянным колпаком… Дядя Николай Игнатьич не верил, что у немца что-то путное выйдет, но поскольку потворствовал Зигмунду Карловичу, то и не прекословил… Иное дело Анна Петровна — та через скуку деревенскую помогала немцу цветы теплой водой поливать и опрыскивать, и скоро так к этому делу приспособилась — не хуже немца садовничала… Он, бывало, так и звал ее в шутку — панна Орхидея…
Зигмунд Карлович, на спокойном месте сидючи, скоро раздобрел, заматерел. Пан хотел жену ему подыскать — а тот уперся и ни в какую. Добро бы девок портил — а то нет. Не было за ним такого дела…
Деревенские его боялись. Народ у нас темный да дикий — услышат «немец», сразу давай креститься…
А когда из Лондона господа понаехали — тут, помню, много было охов да ахов. Зигмунд-то Карлович новый какой-то цветок вывел, «орхидею». Англичане все по клумбе ползали, листья измеряли, цветы в книжечки перерисовывали. А потом, помню, дядя гостей созвал со всей округи и поведал, что, мол, новый цветок в честь Анны Петровны назвали…
Бедняжка Анна Петровна, как вспомню, душа щемит. Увезли меня тогда в Киев, а потом и в Петербург, но матушка всякий раз, когда из имения письма получала, плакала и свечки ставила за спасение души рабы Божьей Анны…»
Владислав Викторович осторожно сложил листок бумаги. Тот был пожелтевший, в завитушках сизых от времени чернил.
— Что это? — тихо спросила Ганна Петривна.
Владислав Викторович вздохнул:
— В библиотеке нашел, в запасниках… Пылищи! Уговорил Оксану Васильевну, пустила она меня к тем трем с половиной книгам, что от панской библиотеки остались…
Ганна Петривна подняла глаза:
— Что-то осталось все-таки…
— Да, — Владислав Викторович вздохнул почему-то снова. — И там между страниц… остатки семейного архива. Всего-то пара листочков, и надо же как повезло — как раз о вашей орхидее…
— Повезло, — эхом откликнулась Ганна Петривна.
Владислав Викторович сложил листок в папку вместе с другими. Завязал белые тесемки — аккуратно, на «бантик».
— Ганна Петривна… Вы-то откуда знаете, что затворницу Анной звали?
— Беда, Владислав Викторович, — угрюмо сказал директор.