Ганна Петривна вот уже три дня не выходила на работу. Болела.
— Мать у меня вот только что была… Ее мать, Ганны. Говорит, неладно дело… Сидит, говорит, Ганнуся в оранжерее и не выходит… И не говорит ни с кем. Не ест, не пьет… В кровать не ложится… Спрашивала, что делать?
Владислав Викторович ждал несчастья. Хоть себе не признавался, но в душе — ждал. От того самого последнего чаепития.
— Что делать, Владислав Викторович? — директор смотрел на него требовательно и как будто даже обвиняюще. Чуял директор, видевший паленого волка, что случилось между молодыми коллегами что-то неладное — тогда еще. В сентябре.
— Последний урок, — физик посмотрел на часы. — А там… Не звали меня, правда, но готов идти непрошеным.
В доме биологички пахло валерьяновыми каплями. Непривычный в этих стенах, панский запах. Мать Ганны встретила Владислава Викторовича настороженно: подозревала, вслед за директором, что лихая перемена с дочерью случилась не без участия молодого коллеги.
— Ганнуся! — крикнула с фальшивой веселостью. — Гости к тебе!
Физик содрогнулся, переступив порог оранжереи. Тут тоже стоял густой запах — сладкий, томный, от этого цветочного запаха мутилось в голове. Владислав Викторович споткнулся о собравшийся в складки половик у двери…
Ганна Петривна сидела перед расцветшей орхидеей. Светло-фиолетовый цветок тянулся к ее лицу раздвоенным язычком. Ганна Петривна смотрела на коллегу с удивлением и страхом. Лицо ее казалось бледным, как лепестки орхидеи, страдальческим и незнакомым.
— Ганна Петривна, — пробормотал Владислав Викторович. — Ганна… Прошу прошения, что без приглашения… Но все так о вас тревожатся… Анна… Петровна…
И, не понимая до конца, что делает, он опустился на одно колено, взял белую тонкую ладонь в свои, загорелые и крепкие, приложился губами к синей жилке на тыльной стороне ладони.
Девушка не пыталась остановить его. Не вырвала руку, не выказала ни малейшей неловкости. Наоборот: странный поступок физика вдруг пробудил в ней доверие. Во всяком случае, теперь она смотрела на него без страха — на смену ему пришла слабая надежда.
Запекшиеся губы шевельнулись:
— Кто… вы?
— Какой отпуск? — бушевал директор. — Начало учебного года — и отпуск?! Не ждал от Ганны такого… Кто мне сейчас биологичку найдет? Кто программу выполнять будет? А?
— Не может она работать, — в пятый раз говорил Владислав Викторович, стараясь, чтобы голос звучал спокойно. — И на сессию не поедет — академотпуск возьмет…
Директор неожиданно угомонился. Сел за стол, переложил туда-сюда пару отпечатанных на машинке бумаг.
— Ты мне смотри, — сказал, поглядывая на завуча исподлобья. — Не дай бог окажется, что ты в этом деле… в больницу она ездила? В район?
Владислав Викторович, оскорбленный глупым подозрением, не смог тем не менее сдержать горькой улыбки.
— Что ты лыбишься?! — снова вскипел директор.
— Если бы все было так просто, — искренне сказал Владислав Викторович. — Если бы.
— Здесь была клумба, — сказала Анна Петровна.
Они стояли посреди поросшего крапивой пустыря. Неподалеку темнели развалины флигеля — хотели там гаражи ставить, но слишком сложно оказалось и дорого, старый фундамент засел в земле, как корень гнилого зуба. Пораскинули смету, копнули два-три раза экскаватором — и оставили до лучших времен.
— Там была каштановая аллея… А здесь дубы. В низинке — пруд. Вербы… Лебеди… Лилии…
На дне ямы и сейчас темнела вода. Владислав Викторович наклонился, пытаясь увидеть свое отражение. Ему на секунду поверилось — там, в нечистом зеркале, могут на секунду появиться и вербы, и лилии. Отражение того, чего больше нет…
— Анна Петровна, — он крепче сжал ее руку. — Вам не холодно?
— Благодарю вас. — Тихая улыбка. — Вы… спасибо.
— Я должен признаться вам, — он волновался. — Я… обманул вас тогда, когда принес листок якобы из библиотеки… Он из моего семейного архива. Бабка, скитаясь по поселениям, сундучок все-таки сберегла…
Она смотрела непонимающе.
— Пан, которого расстреляли на крыльце этого дома… приходился мне двоюродным дедом.
Она вдруг поднялась на носки. Положила ладони ему на плечи:
— Владислав Викторович! Я знала… я догадалась с самого начала, как только вы вошли… Вы единственный человек, кто мне в этом мире не чужой!
Учитель физики влюбился.
Даже не так: учитель физики заболел.
И днем и ночью его преследовал запах орхидей. Он отвлекался на уроках и забывал, зачем вызвал к доске ученика. Он метался под тонким «солдатским» одеялом, и во всех снах его было одно и тоже. Он желал учительницу биологии.
Он являлся к ней каждый день, приносил то кулек печенья, то сладкую плитку «Пальма», то конфеты-батончики, то упаковочку чая. Мать накрывала на стол — и втихомолку жаловалась гостю, что Ганнуся, прежде такая работящая, теперь не желает помыть даже чашки. С тех пор как платье себе пошила (извела, между прочим, три метра синего шелка, дорогая материя), так и сидит сложа руки, все смотрит на свою орхидею…
Пили чай.
Потом коллеги уединялись в оранжерее, где топор можно было вешать в густом аромате орхидеи. Этот запах пьянил пуще прежнего, сводил с ума. Анна Петровна в новом шелковом платье усаживалась на складной стульчик, а Владислав Викторович опускался перед ней на одно колено — и целовал ей руку.
От кончиков пальцев. От розовых длинных ногтей. Выше и выше. Каждую складку, каждую линию, каждый едва различимый волосок… Влажную теплую ладонь. Запястье. Сгиб локтя…
Ему казалось, что земля под ним разверзлась и падению нет ни конца ни края. Ни одна женщина никогда на свете, включая и Анну до ее странного перерождения, не вызывала у него ни тени подобных чувств.
И осознание того, что она, может быть, умалишенная, не отвращало его. Наоборот — сильнее кружило голову.
— Анна Петровна… Смешно вспомнить… Бабка рассказывала мне об этом, как его… Зигмунде Карловиче странные вещи. Она была атеистка… убежденная. Но когда о нем говорила, крестилась…
Насмешливая улыбка. Чуть заметная складка между бровей.
— Зигмунд… Он был из породы тех людей, которые, однажды чем-то перенявшись, готовы жизнь положить за свое увлечение… Душу отдать.
— Душу? — механически повторил Владислав Викторович.
Происходящее казалось ему попеременно то игрой, то сумасшествием, то подарком судьбы. Верил ли он, что перед ним — панночка, жившая двести лет назад?
Анна Петровна засмеялась:
— Это фигура речи, вы понимаете… А боялись его потому, что… знаете ли, в народе странное такое представление… Как «немец», так сразу «черт». Дикари…
В темных глазах девушки появилось странное выражение.
— Быдло… Свиньи. Не понимаю, как вы живете среди них? Как учите их детей? Чему их можно научить?
— Анна Петровна… Как же…
Ее лицо было очень близко. Он чувствовал запах — сладкий аромат орхидей.
— Корни, Владислав Викторович… Корни связаны с цветами, цветы с корнями… Вот так…
Она поднялась на носки. Он понял, что сопротивляться не может и не хочет. Панночка, нежная и жадная панночка, обвила руками его шею, и учителю физики в одночасье померещились лебеди на пруду, свечи, оплывающие, плывущие по воде в чашечках лилий…
И дурманящий запах. И сладкое, как мед, и такое же вязкое счастье, из которого не хочется выбираться, в котором хочется уснуть навсегда.
Была ночь. Он шел по саду. Ветра не было, не дрожали листья, ветки кустов распростерлись над землей совершенно неподвижно. В безветрии плыл сладкий дурманящий запах, хотя он знал, что этого быть не может: у орхидей сейчас период покоя, они спят, накрытые стеклянными колпаками…
И это был вовсе не сад. В садах не глядят из-за каждого куста покосившиеся кресты. Недавно были «проводы», кресты увешены рушниками, казалось, обитатели могил вышли под небо и светят белыми сорочками…