Выбрать главу

Единственной уступкой морозу со стороны Нимари была странная, плотно облегающая торс конструкция вроде шерстяной куртки, черные вязаные рукава которой с кожаной накладкой-крагой (Гайс помнил, что крага защищает предплечье лучника от удара тетивы, но он ни разу не видел, чтобы тетива и впрямь задевала предплечье Нимари) плавно переходили в… обтекающие руки перчатки, причем переходили таким манером, что получался единый, непонятно как прозывающийся предмет одежды.

Местные женщины с упоением злословили по поводу этого одеяния.

Говорили, что руки Нимари страшно обгорели во время давнего пожара, что она не разоблачается даже дома — самой-де смотреть противно.

Но Гайс, которого научили думать о людях хорошо, в пожар и уродства не верил. В конце концов, для лучника перчатки — все равно что для наездника сапоги. Без них — никуда. Лучшая лучница Левобережья днями не снимает перчаток? Что ж, да он и сам — довольно посредственный, нужно сказать, наездник, — бывало, спал в сапогах!

…Налетел злой ветер, и Гайс, который кутался в отцовскую волчью шубу с молевыми проединами на воротнике, зябко поежился — ему вдруг стало холодно за Нимарь. «Бедняжка», — подумал он.

Гайс поприветствовал молодую вдову и направился к бревенчатой скамье, кое-как расчищенной от снега.

Все полчаса, что длилась тренировка (Нимарь выпустила не менее двухсот стрел!), он не сводил взгляда с дивной лучницы, каждое движение которой, казалось, было отлито прямиком со своего небесного прототипа.

Вытягивая стрелу за стрелой из прибедренного колчана, госпожа Нимарь стреляла стоя, с колена, с корточек, раз от разу поражая деревянные мишени — развешенные, расставленные на разных высотах, — и, случалось, даже расщепляла предыдущую стрелу последующей.

Восторг, милостивые гиазиры!

Глаза Гайса горели.

Нарезая тонкими ломтями ледяной воздух, лучница Нимарь, казалось, пребывала в своем приватной волшебном пространстве, в этаком эластичном, подсвеченном размытым золотым сиянием коконе. И в этом пространстве не существовало ничего, кроме ее пружинистого тела, ее тяжелого лука с гордо развернутыми плечами и ее стрел, которые ретивыми дюжинами рвались к цели. И каждая встреча ее стрелы с ее целью делала небо над оставленным богами лагерем Аз-Зум на одну единицу хрустальнее.

Вдова военачальника Кнугеллина не ответила на приветствие Гайса. Но Гайс легко нашел этой невежливости оправдание: «Она меня не видит. Сконцентрировалась. Так нужно».

Когда же он бросился помочь Нимари со стрелами (голова центральной мишени превратилась в фантасмагорического ежа, ежа предстояло облысить), она остановила его коротким рубленым жестом — как будто был он не имперским офицером, но рабом или слугой, недостойным благородного слова.

Уходя, Нимарь также не подумала попрощаться со своим единственным зрителем. Гайс снова наплел себе нечто утешительное про концентрацию и медитацию.

Сюжет повторялся почти две недели — менялась разве что температура воздуха и прическа госпожи Нимари.

Гайс здоровался, Гайс прощался, Гайс улыбался, когда Нимарь делала особенно красивый выстрел или поражала трудную мишень (правда, извлекать из мишеней стрелы он больше не пытался, ему объяснили — это дурной тон). А Нимарь — ничего. Ни-че-го.

Даже не смотрела в его сторону.

Почти не смотрела.

В конце третьей недели Гайс почувствовал себя вконец униженным. И счел поведение Нимари оскорбительным.

— Да ты просто не туда ходишь, малыш, — доверительно скалясь, сообщил ему старший офицер Симелет. — Вместо того чтобы следить за этой ведьмой, сходи лучше в поселок, к девчатам.

У девчат Гайсу не понравилось. Девушка по имени Ги, с которой ему довелось любиться, была рыхлой, скользкой (товарки натерли ее телеса фенхелевым маслом) и нестерпимо много говорила: «Даю тебе сразу совет, красавчик: как пойдете воевать, ты особенно не подставляйся. Убьют запросто! У меня тут один художник был, приехал писать покойного господина Кнугеллина. В первый же день напросился с ребятами в дозор. Так его там и убили. Только и оставил о себе памяти, что сумку с красками. Лучше бы там вещи были носильные».

Но самое ужасное — доброкачественные механические ласки Гайса действительно возбудили его подругу.

Как ни странно, это показалось Гайсу еще более гадким, чем если бы стоны были, как обычно, поддельными.

Другие девицы оказались не лучше.

Гайс держался целую неделю. А потом снова отправился к Нимари.

День стоял погожий. Блистал самоцветной пылью снег на площадке.

Когда Гайс проходил на свое место, Нимарь наконец удостоила его тяжелым серым взглядом. Сердце Гайса заколотилось. Ему вдруг стало отчетливо ясно, словно бы кто-то посторонний вложил ему эту ясность готовой прямо в голову: его отсутствие было замечено и, не исключено, по нему скучали!

В тот день состоялся их первый с Нимарью разговор. Нимарь как раз доставала лук из старинного, украшенного фигурами борющихся чудищ футляра.

— Зачем вы сюда приходите? — спросила она.

— Просто смотрю, как вы стреляете. Люблю смотреть, как тренируются мастера… Я ведь в этом тоже немного разбираюсь… — соврал Гайс.

— Думаю, что не разбираетесь, — сказала Нимарь, всем своим видом выражая сомнение.

— Откуда вам знать? — Щеки Гайса покраснели.

— Те, кто разбирается, никогда не смотрят на мишени. Когда тетива выбрасывает стрелу, настоящие ценители искусства наслаждаются быстрым движением уходящей к колчану руки лучника. А бывает — тем, как лучник изменяет исподволь линию прицеливания. В конце серии знатоки любуются подрагиванием уставшей тетивы. А те, кто разбирается в стрельбе не хуже меня, обычно не сводят глаз с моей левой руки, желая вызнать мою тайну…

— Ну… По-моему, это не догма…

— Это не догма, — согласилась Нимарь, поправляя войлочный колчан, из которого, словно невиданные тропические цветы из вазы, торчали стрелы с окрашенным алой краской оперением — такую яркую стрелу не потеряешь даже на поле битвы, не то что на площадке.

Нимарь взошла на помост и, вмиг позабыв о Гайсе, замкнулась в своем золотом коконе.

В тот день она истово отрабатывала различные стойки, с особенным тщанием — боковые. И, кажется, стреляла с закрытыми глазами (тут, впрочем, Гайс не был уверен).

Складное тело танцующей на помосте лучницы словно бы вибрировало от неведомых высоких энергий, невесть откуда приходивших, невесть куда шедших. И восхищало больше всего то, что Нимарь не страшилась их, но привечала, не разваливалась на части от этой искристой встряски, а, напротив, плавно парила в огненном море, упиваясь текущей через нее и ее лук силой, способной испепелить иной город… Так уж получилось, что слепой дождь этой благодати задел беднягу Гайса своим роковым краем: следя за выверенными движениями сильных бедер Нимари, стрелявшей из полуприседа, Гайс вдруг почувствовал такое неудобосказуемое возбуждение, что сразу после Нимари отправился в поселок, к беспутной Ги. Ему нужно было поскорее затушить бушующий в теле высокий пожар. Так иные жрецы после окрыляющих ритуалов тайком налегают на бобы с тушеной свининой…

Гайс сам не знал, как получилось, что вдова господина Кнугеллина стала для него такой желанной. И перестала быть «просто мастером», «просто госпожой Нимарь».

Думать об этом Гайсу было и странно, и страшно.

Получалось, что одного жеста Нимари теперь было достаточно, чтобы раздраконить его чуткое нутро до того хныкающего, «на все согласного» состояния, бесценных истечений которого иные содержанки добиваются от своих мужчин годами, пестуя последних самыми несусветными ласками…

Дивно, но каким-то еще более странным образом Нимарь проведала про эти новые настроения Гайса. И через несколько дней снова с ним заговорила.

— Зачем вы ходите в поселок? Я хочу сказать — к девкам? — строго спросила она, и ее ясные серые глаза ударили, как два кинжала.

Взгляд этот и вопрос обескуражили Гайса. Благородные дамы, которых ранее знавал Гайс, настолько старательно делали вид, что никаких «девок» не существует в природе, что однажды сами начинали в это верить.