— Почему ты плачешь? — в тревоге спрашивает Комой.
— Потому что я люблю тебя…
Жестом она запрещает ему говорить. Как предыдущей ночью, ложится рядом и медленно поглаживает его обнаженную — по приказанию Орво — грудь и бугры мускулов на руках. Она скоро затихает, иногда горестно вздыхает во сне, и он знает, что ей снится, — сон в начале тумана, долгий грустный сон о несбывшемся.
— Я хочу жениться на Мау, — твердо говорит Комой.
— Ешь.
— Я словно мышь, которую выслеживает лиса в тундре! Почему ты не скажешь прямо, что тебе нужно, шаман?
— Говорят, ты убил хозяина? — вкрадчиво спрашивает Орво.
— И не одного! Я убил двух белых медведей!
— Давно?
— Этой зимой!
Орво восхищенно цокает языком:
— Сильный охотник, смелый охотник…
— Не уходи от ответа, хитрый лис! — в бешенстве кричит Комой.
— Вот сейчас я кликну кереков, и мы вернем тебя твоему племени. Собирайся, парень-который-слишком-много-хочет-знать!
— Нет, — сразу сникает охотник. — Нет…
Он не может жить без нее.
Подбросив в огонь дров, Пыльмау взяла в руки бубен, топнула ногой и закружилась на месте — словно волчок завертелся перед Комоем под звон монет и пластинок на одежде, под звуки ярара. Он боялся даже вздохнуть, чтобы не помешать. Танцуя, девушка горестно и одновременно блаженно что-то приговаривала. Заклинания?
Кружение постепенно замедлялось, и ноги ее уже не держали. Стиснув зубы и пошатываясь, она упала на колени и запрокинула голову, будто ее мучила сладкая боль. Яркий румянец окрасил ее щеки. Она стащила через голову свое одеяние из замши, и Комой застонал, увидев так близко ее обнаженное тело с ровным матовым цветом кожи, ее упругие смуглые груди. Присев на корточки у очага, Пыльмау принялась расплетать тяжелые косы. Словно выточенная из темного дерева, озаренная внутренним светом и нежностью, она смеялась тихим волнующим смехом. Потом она разрезала кожаные ремешки, стягивавшие руки и ноги ее суженого, и они отдались страсти.
…Огонь в очаге едва тлел. Вся яранга была завалена тюками с оленьими шкурами, мешками с припасами, искусно сделанной деревянной посудой. Комой переводил взгляд со свежеободранных оленьих ног, коптящихся под потолком, на связки шкурок черных и красных лис, росомахи, песца, и волна тревожных чувств вдруг поднялась в нем. Он быстро натянул кожаные штаны и меховую куртку и выбежал из жилища.
День клонился к вечеру. При виде Комоя с визгом вскочили на ноги пять ездовых собак, привязанных к шесту у одинокой яранги. Он остался один посреди пустынных холмистых полей, запорошенных снегом! Ранняя весна в тундре так же коварна, как и те, кто увез Пыльмау, — она скрыла следы нарт бежавших от Комоя айнов…
Он пошел в ярангу, острым ножом в ярости разодрал драгоценные шкурки, которыми они откупились от него, высыпал собакам на корм все припасы из кожаных мешков, долго, бессмысленно шел по тундре, потом, упав на снег, тяжело и мучительно плакал и все смотрел на небо с яркой россыпью звезд. Всю жизнь потом они напоминали ему ее сияющие, счастливые глаза…
Роды были тяжелыми. Ильма разрезала ножом огромный живот Пыльмау и извлекла младенца, который — слава богам! — оказался мальчиком. Он был вылитый Комой.
Орво долго и горячо благодарил богов за снисхождение к просьбам его племени, за щедрость и великодушие. Он обратил к идолам с блестящими от жира лицами новые молитвы: не дать умереть Пыльмау, послать ей свежих сил для выздоровления. Насмелившись, молодой шаман напомнил богам, что айнам не выжить в тундре, где кочуют оленеводы, ведь айны привыкли охотиться в море. Зов крови приведет их обратно в родные места, к могилам предков. А там их ждет тэрыкы. Проклятый тэрыкы!
Пыльмау поправилась, и радости айнов не было предела. В племени теперь остались только женщины и мальчики-подростки. Всех девушек с большим трудом выдали замуж в другие племена с условием, что первенцев вернут айнам. Понадобились все связи Ильмы, дорогие подарки кереков, авторитет старого Токо, чье имя хорошо знали на побережье, и природное красноречие Орво, чтобы уговорить чужаков принять в свои семьи девушек из племени, преследуемого Кэленой. Никто не горел желанием пострадать за чужие грехи.
Юноши же из племени айнов должны были еще подрасти и научиться охотничьему промыслу — только тогда они приведут в стойбище своих жен.
Медведица, за снежным логовом которой начали следить с самого начала зимы, еще до рождения Яко, наконец вышла покормиться. Это означало, что ее детеныши подросли. Она ушла далеко во льды, и, пока ныряла за рыбой, айны, рискуя жизнью, выкрали двух ее медвежат. Когда в кожаном мешке их внесли в ярангу, Пыльмау разъяренной росомахой кинулась на вошедших. Своим плачем она разбудила младенца, спящего в колыбели, но он не испугался, смотрел на взявшую его на руки Ильму спокойно и серьезно, только немного удивленно.
Пыльмау почтительно связали — кереки вместе с Орво приглушенно бормотали слова утешения — и напоили горьким напитком из трав, от которого молодая мать впала в тревожное забытье. Ильма, надев кожаные рукавицы, заколола медвежат и в их крови искупала маленького Яко.
— Больше крови, больше крови! — приговаривала она. — Пусть медвежья кровь вольет в тебя медвежью силу и выносливость!
Мальчик молчал.
Туго скрученными нитками из оленьих жил шаманка зашила его в шкурки медвежат таким образом, чтобы он свободно двигался в этом странном одеянии, а ручки и ножки его оставались свободными. И даже тогда Яко не испугался, не пискнул, не выразил недовольства. Его черные глазки внимательно изучали хлопочущую над ним женщину с татуировкой на морщинистом лице.
— Ах, хороший охотник, добрый айн, — восхищенно шептала Ильма.
Улучив момент, когда медведица, рыскавшая по окрестностям в поисках своих медвежат, снова ушла к полынье охотиться, айны вместе с Орво подложили ребенка к берлоге. Теперь оставалось только молиться, чтобы медведица не разорвала младенца и приняла его за своего детеныша. Люди отошли на расстояние, с которого еще можно было слышать рев зверя, и замерли в тревожном ожидании.
Вернувшись и обнюхав находку, медведица жадно схватила ее и потащила в свою снежную пещеру.
Пыльмау очнулась через час, вспомнила все, и глаза у нее снова закатились. Ильма похлопала ее по щекам и помогла сесть.
— Нет, девочка, пора приниматься за дело. Иначе чем ты будешь кормить своего богатыря, когда он вернется? — Сильными жилистыми пальцами она сцедила молоко из разбухших грудей Пыльмау. — И так четыре раза в день. Хорошо есть и много спать!
Пыльмау молча плакала.
— А что делать, доченька? — дрогнувшим голосом сказала Ильма. — Судьба у каждого из нас висит на шее…
Полтора года айны не смели наведываться в район берлоги и кочевали вместе с кереками по тундре. Полтора года Пыльмау сцеживала из груди молоко. Когда наступило короткое лето, оленеводы вернулись на побережье и вместе с опытными охотниками из другого племени убили медведицу, выкормившую Яко.
Пыльмау принесли глухо рычащее, странное, грязное, заросшее, остро пахнущее зверем существо. Когда она увидела на этом диком лице родные, любимые глаза Комоя, то закричала, и ребенок, которого положили ей под ноги, вскочил на четвереньки и больно укусил ее за лодыжку. Он был огромен не по возрасту. Остатки шкурок медвежат висели на его боках, сросшись с кожей, а руки и ноги с длинными загнутыми ногтями покрылись коротким белым пушком.
Выделанную шкуру расстелили на полу яранги, Яко припал к ней и три дня тоскливо скулил, отказываясь от пищи и призывая приемную мать-медведицу.
Лицо Пыльмау распухло от слез. Ильма не разрешала никому входить к ней, и по приказанию шаманки в стойбище кереков стояла мертвая тишина. Запах медведя сводил собак с ума, но тех из них, что осмеливались подбежать к яранге и залаять, нещадно хлестали упряжью. Айны во главе с Орво усердно молились своим богам, и на четвертые сутки Яко взял грудь Пыльмау, лежащей на шкуре медведицы.
Всю силу своей невысказанной нежности и горькой, неосуществившейся любви Пыльмау обратила на сына. На это и надеялись айны и сочувствовавшие их нелегкой судьбе кереки.