Ветераны же, кейфуя, маялись неудовлетворенным чувством гостеприимства.
Казан плова растянулся на неделю. Казенные красавицы обласкали гостя в полной мере, не взяв ни гроша. Завет деда о лечебном запое воплотился в жизнь с лихвой. И дальше Джеймс поехал изрядно утешенный, прославляя достоинства курорта в чеканных бейтах, принятых меж львами пустыни. Ко львам он с недавних пор стал причислять и себя тоже.
Голова болела, рифма хромала, зато в сердце царила весна.
Добравшись до Бадандена, он остановился в пансионате Ахмета Гюльнари. Цены за постой оказались умеренны, а радушие хозяина и расторопность прислуги — выше всяких похвал. Так не бывает, говорил здравый смысл. Что ж, значит, это чудо, отвечал Джеймс. Разве после всех мытарств я не заслужил маленького чуда?
Скептически фыркнув, здравый смысл уступил место здоровому сибаритству.
Жизнь стала определенно налаживаться. С любовницами Джеймс решил повременить, утомлен бурной неделей в бухте Абу-ль-Фаварис. Он бездельничал, спал до обеда, фланировал по бульвару в те часы, когда солнце милосердно к приезжим; принимал целебные грязевые ванны, затевал разговоры с незнакомыми людьми, болтая о пустяках и прихлебывая красное вино из глиняных чаш; раскланивался с привлекательными девицами и делал заметки на будущее.
Короче, с пользой тратил часы досуга.
Трижды в день он ел люля-кебаб, завернутый в тончайшую лепешку, шиш-кебаб на вертеле, политый кислым молоком, джуджа-кебаб из цыпленка, жаренного над углями из можжевельника, и «черную» похлебку на бараньей крови с кардамоном. В перерывах между этими трапезами он ел в разумном количестве нугу, рахат-лукум, козинаки и, разумеется, халву.
О, халва!
Возникало опасение, что новые камзолы придется распускать в талии.
Один раз он заглянул в публичный диспутарий, где насладился спором тридцати улемов в полосатых халатах с тридцатью улемами в халатах из кашемира, расшитых шелком. Спор мудрецов шел о разнице между великим и низменным, как мнимой величине, и закончился общей дракой. Джеймс получил огромное удовольствие, разнимая улемов. Один из них, самый образованный, а может быть, самый буйный, оборвал ему с камзола цвета корицы один золоченый крючок.
Потом, остыв, мудрец извинился, достал иголку с ниткой и пришил крючок собственноручно. Да так, что любой портной обзавидовался бы.
После визита в диспутарий Джеймс почувствовал себя созревшим для горних высот мудрости. Заводя разговоры под красное винцо, он оставил пустяки, не заслуживающие доброй драки, и принялся обсуждать вещи возвышенные, можно сказать — философские. Нет истинной дружбы на земле. Добро и зло — яркие погремушки для наивных идиотов. После меня хоть потоп. Живи сегодняшним днем. Все женщины… Ну хорошо, не все. Вы, сударыня, счастливое исключение.
Но в целом-то вы со мной согласны?
С ним соглашались.
Или спорили, что, в сущности, лишь увеличивало количество мудрости на земле.
Похоже, не только у Джеймса Ривердейла недавно рухнули идеалы. На бульваре Джудж-ан-Маджудж хватало скороспелых циников, случайных мизантропов и взрослых, опытных, славно поживших на белом свете людей от пятнадцати до двадцати пяти лет, которым прописали лечение курортом.
— Хаммам! Банный день! Парим, моем! Чешем пятки, вправляем мослы…
— Пеналы! Каламы! Чернильницы!
— Кому древний артефакт? Из Жженого Покляпца?! Из Цветущей Пустыни?!
— Халва!
— Публичные казни! Все на площадь Чистосердечного Раскаяния!
— И вот эта пери, чьи бедра — кучи песка, а стан подобен гибкой иве, покачиваясь и смущая умы, говорит мне голосом, подобным свирели: «Пять дхармов, ишачок, и стели коврик хоть здесь…»
— А ты?
— А что я? Постелил…
— Халва-а-а-а-а!
— Рустенские клинки! Лалангские копья! Сами колют, сами рубят!
От разносчика халвы до наемного зазывалы, что драл глотку перед оружейной лавкой, было ровно девять с половиной шагов. Это если идти по прямой. Зачем Джеймс считал шаги — неизвестно. И зачем решил зайти к оружейнику, тоже осталось загадкой; в первую очередь для него самого. Покупать копье, которое, согласно рекламациям, само колет — орехи, что ли? — он не собирался.
Любому копью-самоколу Джеймс Ривердейл предпочитал рапиру в правой руке и дагу в левой. Но отпрыск семьи, поколение за поколением рождавшей учителей фехтования, сам отменный боец, любимец маэстро Франтишека Челлини, прошедший полный курс воинской гипноконвертации в хомобестиарии храма Шестирукого Кри; человек оружия до мозга костей…
Странно, что он не явился в эту лавку сразу по приезде в Баданден.
Должно быть, цветущие абрикосы отвлекли.
Наличие зазывалы наводило на грустные размышления. Хороший клинок не требует, чтобы про него орали на весь бульвар. Настоящий булат из Рустена любит тишину, потому что, как правило, провозится контрабандой. Но, шагнув за порог и окинув взглядом стойки с товаром, предназначенным для нанесения ран разной степени тяжести, Джеймс понял: все не так уж плохо.
Вполне славные крисы из Мальтана.
Можно кое-что подобрать из стилетов.
Копья — дерьмо.
Раздолье для любителей ятаганов.
Рустенские сабли — подделка.
Есть приличные бретты с чашкой в «пол-яйца».
В глубине лавки хозяин, бойкий толстячок, обсуждал с клиентом достоинства охотничьей шпаги. Клиенту нравился длинный и прочный клинок, расширявшийся к острию на манер лопаточки. И рукоять нравилась. Но поперечная чека, вставленная в отверстие лопаточки, ему казалась недостаточно надежной.
Хозяин же уверял, что чека несокрушима, как Овал Небес.
— Слона удержит! Дракона!
— Так уж и дракона… — сомневался клиент.
— Левиафана!
Охотничья шпага мало заинтересовала Джеймса. Такие в Реттии называли «свинскими мечами», и ходили с ними не на слона, и уж тем более не на дракона, а на дикого кабана.
Должно быть, клиент — страстный любитель кабаньей печенки…
Он повертел в руках тяжелый палаш-зульфикар с раздвоенным острием и вернул обратно на стойку. Палаш не вдохновил, несмотря на экзотичность «жала». Разочаровал и легкий фламберж с волнистым лезвием — главным образом, ценой. Метнув в мишень три кинжала бахарской работы, один за другим, Джеймс состроил кислую мину.
И наконец взял ту бретту, на которую положил глаз еще при входе.
«Никогда не стоит явно демонстрировать свой интерес, — учил его дед. — Кто бы на тебя ни смотрел, в открытую или исподтишка, враг или торговец, оставайся невозмутим. Впрочем, дорогой внук, не в коня корм. Это понимаешь только с годами…»
Джеймс тайком улыбнулся.
Мы, циники, и в молодости бесстрастны, как скала.
Он сделал пару пробных выпадов, глубоких и нарочито медлительных. Взял ряд небрежных парадов: приму, терцию, круговую секунду. Со стороны могло показаться, что молодого человека атакуют шквалом секущих ударов. Завершилась серия уклонением одновременно с глубочайшим passado sotto, при котором левая рука оперлась о пол.
Получилось недурно.
Очень длинный и тяжелый клинок бретты позволял на рипосте удачно сыграть корпусом, выдергивая оружие в другую плоскость.
— Не ахти, — сказали за спиной.
Не оборачиваясь, Джеймс повторил всю серию, от первого выпада до завершающего рипоста с passado sotto. На этот раз он в финале довел дело до крайности, буквально стелясь над землей и далеко отставив назад левую ногу.
Острие бретты ударило в опору стойки с кинжалами.
— И тем не менее, — сказали за спиной. — Я не о вас, сударь. Вы чудесно владеете клинком. Но эта бретта слишком тяжела для таких игр. Есть риск получить по голове. Или по руке. Скорость — великое дело.