Эскапизм — вот еще одна существенная черта подобной литературы. Причем проблему эскапизма каждый жанр решает по-своему. Так, по словам того же К. Эмиса, в жанре научной фантастики эскапизм воплощается в попытке уйти в некий ирреальный квазинаучный мир. Исследователь утверждает, что «научная фантастика — это такой отдел повествовательной прозы, который рассматривает ситуации, каковые в том мире, где мы живем, невозможны, но постулируются писателем на базе научно-технических новшеств или же на основе псевдонауки и псевдотехники земного и внеземного происхождения». (8)
В жанре же «фэнтези» эскапизм был следующим образом определен самим Дж. Толкиным. По мнению знаменитого английского писателя, — это «одна из величайших функций волшебных сказок».(4(9) с. 288). Причем, эскапизм этот осуществляется через некую «евкатастрофу» наподобие евангелического Воскресения самого Христа (5(10) с. 298). И далее для подтверждения значимости подобного эскапизма Толкин вновь обращается к авторитету Библии и заявляет: «Не существует иного повествования, которое люди находили бы более истинным, которое — в силу своего смысла — было бы принято в качестве истины столь большим числом скептиков».(6(11)) Именно эскапизм через евкатастрофу «героического фэнтези» и должно озарить светом прозрения скучную и обыденную реальность.
Жанр «Horror», или романы ужасов, за последнее время сделался наиболее популярным жанром американской массовой культуры. Феномен этого взлета разные исследователи объясняют по-разному. Так, Дж. Кавелти ищет истоки этой популярности в определенных социально-психологических условиях. Во многом исходя из общей концепции Э. Фромма, Дж. Кавелти подсознательное стремление современного читателя к ужасу, к искусственному потрясению определяет как проявление больного «коллективного подсознательного»: искусственный стресс призван помочь пережить стресс истинный.(9)
Известный семиотик У. Эко в особом пристрастии к ужасному и таинственному усматривал некий скрытый смысл, связанный с самим феноменом тайны и сакральности, что напрямую, по его мнению, связано с проблемами религии и религиозного сознания, которое неистребимо даже в век всеобщего рационализма и технократии.(10)
Будучи по своей первой профессии историком-медиевистом, У. Эко именно там, в средних веках, искал особую любовь ко всему таинственному и незнакомому, а современного человека и весь современный мир с его массовой культурой и литературой, равно как и с жанром «Horror», рассматривал как своеобразный вариант модернизации.
Структуролог же Леви-Стросс искал истоки любви современного человека ко всему таинственному и ужасному в еще более глубокой древности. По его мнению, любовь массовой культуры и литературы к жанру «Horror» является атавизмом некоторых аспектов первобытной культуры человечества.(11)
Один из апологетов жанра «Horror», пожалуй, самый популярный автор американской массовой беллетристики, С. Кинг, в своей литературно-критической книге «Танцы в стиле макабр» именно в ужасе, который подстерегает нас на каждом шагу, видел единственную возможность эскапизма от повседневной обывательской рутины.
Эскапизм заложен был и в романтической коллизии Добра и Зла в жанре классического детектива. А так называемый современный «крутой детектив» уже почти перестает существовать в чистом виде и все больше и больше проникает в структуры других жанров массовой беллетристики, усиливая тем самым особую тенденцию к эскапизму.
Однако, несмотря на эту общую ведущую тенденцию именно этот тип литературы, во многом, правда, благодаря индустрии Голливуда, получил в современном мире не только самое широкое распространение в реальном мире, от которого он всеми силами так хотел убежать, но и оказал и оказывает огромное влияние на сознание людей в том числе и на политическую жизнь. Так, еще совсем недавно весь мир буквально содрогался от угрозы «Звездных войн». Гонка вооружений была в самом разгаре и, кажется, достигла своего апогея, когда одна из противоборствующих сторон вдруг начала сдавать свои позиции. Но именно идея «Звездных войн» определила почти всю мировую политику восьмидесятых. Как точно и ясно это словосочетание выразило саму суть тогдашней жизни двух ведущих держав мира?!
Естественно, возникает вопрос: в силу какой закономерности литература, целиком и полностью ориентированная на эскапизм, смогла так точно и ясно определить саму суть современной жизни и именно тот аспект ее, от которого зависели судьбы многих и многих миллионов людей. Скорее всего, проблема здесь заключается в нашем собственном весьма размытом представлении о так называемой незыблемой объективной реальности и в вопросе о том, так ли уж она объективна? Политологам, психологам, социологам, историкам и философам предстоит еще разобраться в этом феномене свою окончательную оценку. Думаю, что в контексте времени эта оценка сможет приобрести особую глубину и даже самые неожиданные и на первый взгляд парадоксальные и на первый взгляд парадоксальные объяснения.
Как филолога меня здесь интересует только само словосочетание «Звездные войны». Порождено оно явно не реальной жизнью, а так называемой массовой культурой, т. е. неким не экономическим или политическим, а, скорее, идеальным началом. Это название нашумевшего фильма американского режиссера Лукаса, а сам фильм можно отнести к жанру «Sciense Fantasy», где миф и научно-фантастические экстраполяции в будущее переплетены между собой настолько, что создают буквально новое жанровое образование.
Естественно возникает вопрос? почему нашумевшая фантастическая картина, никаким образом не связанная с политикой, вдруг оказывается в самом центре этой политики, да еще так точно формулирует ее постулаты?
Чтобы ответить на этот вопрос, следует еще раз попытаться определить для себя саму природу современного искусства и выяснить, насколько глубоко оно, искусство, может быть связано с современным мышлением.
Известно, что искусство, как и художественное творчество вообще, являет собой идеальную модель творческого поведения в сложных, нестандартных, порой уникальных ситуациях — производственных, социально-психологических, исторических — выступает как универсальная творческая способность человека.(12) Ведь художественный образ, который строится на протягивании прямой связи между, казалось бы, самыми отделенными друг от друга явлениями, развивают в человеке способность ассоциации, связывания разнородного, способность гибко ориентироваться в сфере непредвиденного.(13)
Исследования в области теории управления, культуры управления, интенсивно развивающиеся в последнее время, свидетельствуют, что в дилемме «наука управления» — «искусство управления» доля искусства на современном этапе возрастает.(14) Специалисты сферы организации и управления отмечают тенденцию резкого увеличения числа уникальных, неповторимых, слабо структурируемых и формализуемых ситуаций; усложнение проблем выбора решений в таких ситуациях; роста динамизма окружающей Среды; усиление взаимозависимости различных решений и их последствий; умножение числа альтернативных вариантов выбора, причем эта тенденция, как предполагается, будет прогрессировать и далее.(15)
Исследователи в области психологии и физиологии подтверждают: «Дискурсивное мышление поставляет материал для принятия решения, предлагает сознанию реестр формализующих доказательств, но окончательное решение принимается на уровне интуиции и формализовано быть не может». Такое решение принимается человеком на уровне сверхсознания — высшем уровне человеческой психики, содержащем «нечто именно „сверх“, т. е. нечто большее, чем сфера собственного сознания. Это „сверх“ есть принципиально новая информация, непосредственно не вытекающая из ранее накопленных впечатлений».(16)
Следовательно, можно сделать вполне логичный вывод о том, что только соображениями конкретной социальной реальности современный политик уже не может полностью удовлетвориться. Словно продолжая эту мысль, французский исследователь Мишель Маффесоли прямо заявляет о том, что «… приступить к изучению чудесного в современном мире» можно лишь в том случае, если принять за отправную точку «божественное социальное»(17) — термин, которым Э. Дюркгейм обозначал связующую силу, лежащую в основе общества или ассоциации людей. «Слово „миф“, — продолжает Маффесоли, — также могло бы быть использовано в том смысле, в каком оно употребляется для обозначения того, что объединяет нас с каким-либо сообществом»… (18)