6 января 1576 г. Ланокль, Дигоен и де ла Фукодиер, назначенные послами в Рошель, прибыли в город и предъявили мэру постановления, выработанные на собрании в Рюффеке. Мэр отверг все эти постановления. Он объявил депутатам, что город обязан оказывать повиновение Алансону как протектору только дотоле, пока не нарушаются этим его вольности и привилегии, что ни он, ни его совет не видят нужды принимать в виде губернатора дворянина, так как Рошель имеет уже губернатора в лице мэра, как не видят необходимости в реформе администрации, так как для управления финансами у них существует особый совет, а с заключением мира все дела должны прийти в обычный порядок[1774]. Напрасно послы требовали обсуждения правил, выставляли их только как проект, требовали созвания веча, им отвечали отказом. Тогда раздраженный Фукодьер разразился сильною филиппикою против мэра, приказывал именем Алансона, которого Рошель признала вождем и которому, следовательно, обязана повиновением, принять правила, созвать вече. Угроза подействовала, вече было созвано, но и здесь послы не встретили сочувствия. Народ объявил, что готов оказывать всевозможное содействие общему делу, но на проект организации не согласился[1775].
Попытки знати относительно Рошели не увенчались успехом, но зато дворяне приобретали неоспоримое влияние и значение в лагере Алансона, и от них, их решения зависело заключение мира, принятие или непринятие известных условий. А их чувства к Рошели стали теперь крайне враждебны, и Ланокль писал, например, к Лану, что Рошель не заслуживает ни на что больше, как только на то, чтобы король утвердил в случае мира ее старинные привилегии[1776].
Но проигрыш дела в Рошели вознаграждался новою помощью, которая шла к знати из Германии, и возможность безгранично распоряжаться военными делами еще более увеличилась для нее. Бегство Алансона заставило, наконец, электора Палатината подписать окончательно условия союза с Конде, и он решился послать своего сына, Казимира, с войском во Францию. Он требовал только для своего сына в вознаграждение за то «великое усилие, которое будет сделано им в пользу Франции», отдачи ему, Казимиру, крепостей Меца, Туля и Вердена с их округами и теми доходами, которые получаются с них, и кроме того, уплаты ему же жалованья из государственного казначейства и 6 000 экю от Лангедока до заключения мира, а после заключения его выдачи ему единовременно 200 000 экю в Страсбурге или Меце[1777]. То было тяжелое и унизительное для Франции условие, но ни Алансон, ни Конде, ни Данвиль, ни их сообщники не задумались принять его беспрекословно: они приобретали сильного союзника, выговаривали взамен того почти тридцатитысячное войско и смело могли надеяться, что их требования будут удовлетворены, что статьи базельского съезда не будут после этого отвергнуты с прежним пренебрежением.
Их ожидания не были пустою мечтою: заключая союз с иноземцами, они рассчитывали наверное, что правительство окажется не в силах оказать им сколько-нибудь серьезное сопротивление. И действительно, правительство находилось именно в таком положении. Бегство Алансона поставило его в крайне затруднительное и опасное положение, — известие о союзе, заключенном с иноземцами, повергло его в страх, и страх тем больший, что все усилия его собрать армию, оказать противодействие врагу, даже удовлетворить некоторым из его требований, не уменьшающих прерогатив короны, оказались совершенно напрасны. Приказ, изданный Генрихом III, в силу которого все войска королевства должны быть в сборе к 1 октября, не был исполнен, а угрозы и обещание строгого наказания для всех тех, кто присоединится к Конде или Алансону, не произвели ни малейшего впечатления. Не больший успех имели настояния французского правительства в Берне с целью помешать набору войск в пользу Алансона; набор производился с замечательною быстротою, желающих записаться было больше, чем сколько нужно[1778]. Нужно было прибегнуть к иным средствам, и Екатерина Медичи отправилась сама к своему сыну, находившемуся тогда в Шамборе. 28 сентября произошло свидание, начались переговоры, но Алансон категорически отверг все сделанные ему предложения. «Я не стану вести переговоров о мире, — сказал он матери, — пока не будут освобождены оба маршала»[1779]. Екатерина Медичи согласилась и на это: она поняла, что теперь все следует поставить на карту, необходимо бросить заботу о своих излюбленных планах, иначе управление государством выскользнет из ее рук. Она поступилась своею ненавистью к дому Монморанси, истребление которого было ее заветною мечтою и против представителя которого она несколько месяцев тому назад решилась употребить в дело яд[1780], и 2 октября оба маршала были уже на свободе, а Монморанси занял прежнее свое место в королевском совете. То была мера, вызванная необходимостью.
1774
Cp.: Arcère L.-E. Histoire de la Rochelle… T. II. P. 11 ff.;
La Popelinière H. L.-V. L’Histoire de France… T. II. P. 297 ff.
1777
Serres J. de. Commentarium de statu religionis… Lib. XIV. P. 127.
Его же inventaire: Serres J. de. Commentarium de statu religionis… P. 740;
La Popelinière H. L.-V. L’Histoire de France… T. II. P. 290.
1779
L'Esloile P. de. Registre du règne de Henry III // Collection des mémoires relatifs à l’histoire de France. T. XLV. P. 116;
Matthieu P. Histoire des derniers troubles de France… P. 418–419;
Thou J.-A. de. Histoire universelle… T. VII. Lib. LXI. P. 134.
1780
L'Estoile P. de. Registre du règne de Henry III. P. 121;
Davila H.-C. Historia delle guerre civili di Francia. Lib. VI. P. 249.