Цепочка нарт, ведомых собаками, вновь потянулась по снежной целине. На расстоянии пятидесяти верст от первого провиантского склада соорудили второй — такого же типа, и еще две нарты с упряжками, к радости якутов, были отправлены назад.
Очередная ночь прошла мучительно. Мороз сопровождался резким ветром. Ни меховая одежда, ни огонь в палатке не спасали от холода. Врангель, Козьмин, а за ними и казаки то и дело выскакивали наружу и бегали, чтобы согреться, по кругу. Утром Козьмин пожаловался:
— Фердинанд, кажется, я отморозил ноги.
Врангель помог ему снять торбаса, но когда попробовали стащить меховые чулки, обнаружилось, что они оледенели и примерзли к ногам. Пришлось отогревать ноги, и только тогда чулки удалось все же снять. Татаринов внимательно осмотрел Козьмина и вынес вердикт:
— Ничего страшного, обморожения нет. Разотрем водкой, и все будет в порядке.
Рецепт подействовал.
Крепчавший мороз осложнил работу с инструментами. Взявшись определить долготу места с помощью ртутного горизонта, Врангель убедился, что это невозможно: образовавшиеся на поверхности кристаллы льда сделали ее неровною. При пользовании секстантом пальцы примерзали к металлу, и потому те части инструмента, которых касалась рука, приходилось обертывать бинтом. То же и с хронометрами. Несмотря на хранение их днем под одеждой, а ночью под меховым одеялом, мороз проникал внутрь механизма и останавливал ход зубчатых колесиков.
Ночлег на устье реки Большой Баранихи выбрали из-за обилия у ее берегов наносного леса, что позволяло устроить большой костер. После дневного перехода, преодолев еще тридцать верст, соорудили третий склад и возле него заночевали. Путников пробудил истошный лай собак.
— Никак, медведя почуяли, — предположил Татаринов.
Но поиски следов зверя ничего не дали. Оставшийся с отрядом якут уверенно заявил, что собаки учуяли поблизости лагерь чукчей, и посоветовал на всякий случай держать оружие наготове.
Наутро, двигаясь вдоль обрывистого берега, действительно обнаружили чукотскую хижину. След саней вокруг и еще неостывшее пепелище свидетельствовали о том, что люди были здесь совсем недавно.
На острове посреди замерзшей бухты открылся целый поселок — примитивные хижины, сооруженные из наносного лиственничного леса. Выпавший ночью снег укрыл следы саней, не позволяя узнать направление, куда скрылись чукчи.
Днем, при поднявшемся над горизонтом солнце, в небе вдруг возникло темно-серое облако, и из него протянулись к зениту светлые лучи. Врангель с Козьминым сошлись на том, что это, конечно, не может быть северное сияние: яркое солнце должно затмевать свет лучей. Сотник Татаринов высказал свою точку зрения:
— Где-то там, в море, полынья. От воды идут испарения и образуют облако. Лучи — лишь частицы расходящегося пара. Не было б солнца, не видели б и лучей. Это как радуга.
Объяснение казака выглядело правдоподобным. Еще один день, уже в начале марта, прошел в движении на восток. Козьмин вдруг закричал со своей нарты:
— Земля, вижу землю!
Чтобы привлечь внимание спутников, он выстрелил из ружья. Что-то действительно виднелось на севере среди ледяной равнины. Врангель поднялся со зрительной трубой на возвышенный берег: то, что Козьмин принял за гористую землю, было лишь нагромождением льдин у края большой полыньи.
Вечером того же дня был сооружен четвертый, последний, продовольственный склад, и единственный остававшийся при отряде проводник-якут был отправлен с пустой нартой назад. Теперь путешественников сопровождали лишь три казака во главе с Татариновым.
Уж сколько дней, как прошли за Большой Баранов Камень, отряд исследовал берега, где на протяжении последних десятилетий не ступала нога русских людей. Лишь в прошлом веке отважный купец Никита Шалауров рискнул пройти этим путем и бесследно сгинул — то ли погиб от голода, то ли от рук воевавших с русскими чукчей.
Вечером, выйдя из палатки, Врангель засмотрелся на холодное темное небо. Было ясно, и мороз словно усилил блеск звезд. Дул ветер от северо-востока. Небо вдруг озарилось светом огненного столба. Из него прорезались яркие лучи, скользнувшие через небосклон по направлению ветра. Свечение длилось недолго, и через несколько минут лучи погасли. Уже не первый раз наблюдал он ночные сполохи, но к этой фантастической картине привыкнуть было, кажется, невозможно.
Из палатки доносился храп уснувших казаков. Прежде чем войти в нее, Врангель подумал: как-то там Матюшкин, не сердится ли на него за то, что оказался в стороне от первого похода на Север?
Отправляясь на ярмарку в Островное, Федор Матюшкин действительно испытывал обиду на Врангеля. Не он ли стучал по столу кулаком и грозил карами исправникам и комиссарам, требуя от них обеспечить экспедицию провиантом? Разве не он мотался с той же целью в устье Колымы? Не он подыскал дом для начальника экспедиции и распорядился о строительстве обсерватории?
И ради чего? Начальник будто забыл о его рвении и предпочел взять в поход Козьмина, прибывшего на все готовое. Где же справедливость? Конечно, штурман намного опытнее в искусстве навигации, географическом определении мест. И все же, сокрушался Матюшкин, Фердинанд был не прав. Да еще, как на грех, навязался в спутники этот «всемирный путешественник» Джон Кокрэн.
— Может, Джон, пойдешь до Островного на лыжах? — спокойно спросил он перед отъездом Кокрэна. — Ты же путешествуешь пешком...
Англичанин ехидного юмора не оценил и с грустью ответил:
— Хочешь избавиться от меня, Федор? Скажи прямо, я тебе надоел?
Пришлось ехать на собачьих упряжках вместе.
К их прибытию в Островное все участники ярмарки уже собрались. Небольшое поселение в тридцать домов и юрт с полуразвалившейся часовней Св. Николая и обнесенной забором крепостью, конечно, не могло вместить несколько десятков прибывших на ярмарку русских купцов и колымского комиссара со свитой сопровождавших его казаков. Некоторые из купцов разместились походным станом — в палатках. На другой стороне разбили свой лагерь приехавшие торговать чукчи.
Даже на Кокрэна, успевшего немало повидать на своем пути через всю Россию, вид Островного, каким поселок предстал поздним вечером, произвел весьма сильное впечатление. Мерцание огня в окнах домишек как-то терялось на фоне разложенных по берегам реки ярких костров. Перестуку шаманских бубнов в чукотском лагере словно вторили доносившиеся от противоположного стана протяжные сибирские песни. Всхрап вьючных лошадей смешивался с многоголосым воем сотен привязанных у жилья собак. Будто стремясь внести в картину свои краски, усыпанное звездами небо вдруг полыхнуло разлившимися по нему красно-зелеными сполохами полярного сияния.
Местный священник использовал приезд на ярмарку чукчей для совершения обряда крещения язычников. Посмотреть на зрелище пришли в набитую людьми часовенку и Матюшкин с Кокрэном. Рискнувшему принять христианскую веру молодому чукче был обещан за его мужество фунт табаку. Он смиренно слушал малопонятную ему речь священника, но когда наступил решающий момент и чукче предложили трижды окунуться в купель с холодной водой, он отрицательно качнул головой и сказал по-русски: «Эта не надо. Моя не хочу!» Напоминание о табаке в конце концов сломило сопротивление, и отважный туземец вскочил в купель, тут же, дрожа от холода, выскочил из нее и забегал по часовне с криками: «Отдай табак! Моя табак!» Толпа реагировала на представление веселым гоготом.
Накануне открытия ярмарки осуществлявший местную власть комиссар собрал у себя русских купцов и чукотских старейшин, чтобы установить на каждый товар минимальную цену, ниже которой продавать нельзя. И вот настал долгожданный день торга.
Солнце озарило чукчей, вставших на холме со своими товарами, разложенными на нартах, — шкурами чернобурых лис, песцов, выдр, бобров и медведей, моржовыми клыками и ремнями из кожи этого зверя, как и санными полозьями, изготовленными из ребер кита, и меховой одеждой и обувью своего производства. Некоторую часть товаров они выменяли у американских народов по ту сторону Берингова пролива... У русских рассчитывали получить чай, сахар, материи, железные котлы и чайники, топоры, пилы, огнива, бисер...