Потом начался крутой подъём и Верка замолчала. Когда говоришь, дыхание сбивается, и потом, можно не уследить, куда ногу ставишь и за что хватаешься, тут и загремишь вниз.
Тропинка шла вверх по камням через дубовые заросли. Вот интересно, в книгах дубы — огромные деревья, у них толщина в пять обхватов бывает. А у нас в Крыму дуб похож на кусты. Три метра высоты, ну, максимум, четыре. Но жёлуди у него настоящие, листья тоже как на картинках. Листья, между прочим, сладкие. Это мне Боргез показал. Я заметила, что, когда мы по лесу идём, он всё время на ходу ощипывает дубовые веточки. Не трогает кизил, не трогает бук, дикую яблоню тоже, а вот мимо дуба не пройдёт. Тогда решила попробовать сама, пожевала листочек — просто так, по приколу — оказалось, он немного сладкий. Жёсткий, но сладкий.
Когда мы вышли на плато, где у невысокого обрывчика темнели открытые гробницы, Верка, тяжело дыша, повела рукой вокруг:
— Правда… классно?…
— Ага…
Лес темнел над нами и под нами, справа внизу осталась ферма, слева виднелись огни Яблоневого. Вдалеке красные и зелёные железнодорожные семафоры отражались в рельсах, уходящих к низкому зареву на горизонте — там был Бахчисарай. По шоссе ползли жёлтые полураскрытые вееры света падавшие от фар машин. Воздух был неподвижен, пахло чабрецом. Прямо у наших ног чернели древние могилы, квадратные — первобытные люди в Крыму хоронили покойников скрюченными, как бы свернувшимися в клубочек. Тетя Оля нам рассказывала, что тогда люди верили, будто смерть означает новое рождение и поэтому укладывали умерших так, как лежат младенцы в животе у матери. Снятые крышки гробниц — плиты весом примерно в тонну — лежали рядом. Много лет назад кто-то не побоялся призраков, и проверил, нет ли у мёртвых золота. Мы здесь лазили днём и знали, что квадратные ямы неглубокие, на дне у них растёт тот же ковыль, те же чабрец и овсюг, что и на плато, но сейчас в них заглядывать было жутковато.
Я глубоко вдохнула воздух. Знаете, Верка правильно говорила.
Тут определённо что-то было. Невидимое, древнее, очень могучее. Казалось, что оно спокойно спит здесь — до поры до времени — и рядом с ним безопасно.
Верка вдруг заявила:
— У меня родители были цыгане.
Ничего себе! Я повернулась к ней и осторожно спросила:
— Откуда ты знаешь?!
— Голос крови, — она выдержала многозначительную паузу. Потом сообщила: — Во-первых, я похожа на цыганку. Во-вторых, цыгане Силу чувствуют. И лошадей всегда понимали. И будущее предсказывают — я тоже могу.
Это было такое место и такое время. Если бы кто-нибудь, даже Верка, днём и на ферме сказал мне, будто голос крови сообщил, кто его родители — я бы просто посмеялась. А сейчас спросила:
— А что у нас будет… в будущем?
Верка взглянула на меня и мне показалось, что у неё вместо глаз — два глубоких провала в никуда:
— А что ты хочешь знать? — даже голос у неё изменился. — И действительно — хочешь?
— Ну… — я растерялась. — Скажи, я попаду на Олимпиаду? А ты?
Наверное, нужно было задать другой вопрос. От моих слов Верка снова превратилась в нормальную девчонку:
— Я, например, не попаду. На фиг мне нужна ваша Олимпиада! Я, может, вообще в спорт не пойду! Почему Борисыч решил, что все мы должны быть спортсменами? Может, я не хочу!
— А Змея?
И Верка погасла. Мы не сможем жить без наших лошадей. А наши лошади созданы для спорта.
Мы молчали, сидя рядышком на траве. Мне стало казаться, что над самой большой могилой собирается тонкий серебристый туман. А заклинание надо читать именно тогда, когда увидишь белую фигуру, вроде прозрачного человека, стоящую у могилы. Интересно, если заклинание прочитать про себя, оно подействует? Вслух-то я при Верке не стану…
Верка неожиданно спросила:
— А ты когда-нибудь думала, что случится, если люди вдруг исчезнут?
Я растерялась:
— Как?
— Ну, вымрут. От какого-нибудь вируса… Да какая разница, от чего?! Исчезнут — и всё.
Только Верке могут прийти в голову такие мысли!