Несчастье случилось, когда мальчик на зимние каникулы уехал к бабушке в Киев. Проволокой, случайно оказавшейся в прессованом сене, Эмаль поранила заднюю ногу. Поскольку после отъезда мальчика стояла она по колено в навозе и грязной подстилке, в ранку попала зараза. Конюхам, задававшим корм кобылам, было глубоко безразлично, здоровы лошади или нет, беду заметили только тогда, когда вся правая задняя нога Эмали раздулась как бревно до самого крупа и перестала сгибаться. Колхозный ветеринар сказал, что лечение кобылы будет стоить дорого, она поправится, но больше не сможет приносить жеребят. И председатель колхоза решил забить Эмаль на мясо.
В расчёт не приняли, что Эмаль родила от чистокровного производителя шесть хороших жеребят, а вырученных от продажи только одного жеребёнка денег хватило бы содержать до самой смерти целый табун Эмалей. В расчёт не приняли, что кроткая лошадь могла бы долго ещё учить колхозных ребятишек верховой езде. И даже не собирался никто принимать в расчёт, что Эмаль любил один из мальчиков, недавно победивший на колхозных соревнованиях и получивший третий разряд. Председатель решил, что имущество по кличке Эмаль может ещё принести доход — последний доход — когда её убьют на бойне и продадут её мясо.
Мальчик вернулся из Киева и сразу же побежал на конюшню. И увидел, как один из конюхов куда-то ведёт Эмаль. Лошадь с трудом переставляла безобразно распухшую заднюю ногу, но доверчиво и спокойно шла за человеком по грязному утоптанному снегу.
— Прощайся со своей толстозадой, — сказал другой конюх, куривший у дверей…
Мальчик растерянно посмотрел на него:
— Её продали?
— Ага. На мясо, — усмехнулся парень и выпустил из губ хитрую струйку дыма.
Мальчик бросился за Эмалью, услыхав вслед: «Э! А ну-ка стой!» Первой же мыслью у него было — прыгнуть на её спину, вырвать у конюха верёвку и ускакать. Хотя куда бы ускакала больная лошадь…
— Эмаль! Эмка!
Кобыла обернулась и, узнав голос, тихонько дружелюбно заржала.
Мальчик не успел ничего сделать. Его легко догнал парень, тот, что курил у ворот, и схватил за руки. Он отбивался как мог, курильщику пришлось позвать на помощь, мальчика оттащили на конюшню и заперли в кормовой, почти до потолка забитой мешками с овсом.
Он барабанил в дверь кулаками, стучал ногами, плакал… Всё без толку.
Потом кормовую открыли, он вырвался на свободу и услыхал:
— Сходи на коровник, там тебе дадут кусок твоей Эмали! Бесплатно — ты ж за ней типа ухаживал!
Слёзы ослепили его, он видел только расплывчатые яркие пятна…
После этого мальчик решил сначала, что больше не появится на конюшне, но потом оказалось, что жить без лошадей он просто не может. И вернулся.
Конюха долго издевались над ним, рассказывая, какой вкусной оказалась Эмаль. Он кричал, что они людоеды и кидался драться. Ему было тринадцать лет…
Когда Владимир Борисович рассказал про Эмаль, я плакала тоже, а потом спросила у священника, приходившего к нам в школу, как нужно молиться за душу убитой лошади. Священник почему-то страшно возмутился, он заявил, что лошади — бездушные твари, и даже мысль о молитве за лошадь — великий грех. Я сказала ему, что он дурак и получила запись в дневник о безобразном поведении. С тех пор мне становилось противно всякий раз, как кто-нибудь говорил о разных церковниках. Они считают, что добрая ласковая Эмаль — бездушная тварь, а сволочи, отправившие её на бойню — существа, созданные по божьему подобию… Зачем нужен такой бог!
Сейчас, когда я вспомнила эту историю, то подумала, что в этом мире так всегда, что беззащитных людей и лошадей всегда убивают, если они не приносят выгоды или чем-то мешают. Наша ферма — как маленький остров, на котором нету жестокости и людоедства, но ведь нельзя прожить на острове всю жизнь… Мне захотелось предложить Верке после школы работать вместе, раздомашнивать лошадей. Но потом я подумала, что она, скорее всего, откажется, даже предлагать не стоит. Верка — это Верка. Она как кошка из мультика ходит сама по себе…
Поскорей бы из больницы вернулась Машка! С Машкой хорошо, надежно. И еще — ну что я буду делать, если вдруг приснится мне ТОТ сон — а никого рядом нет, чтобы помочь…
Мне было пять лет, когда тренер меня привёз в Яблоневое. Изо всей жизни в обычном детдоме или как там его называают — дом ребенка, что ли — я хорошо помню только то, как меня там однажды наказала воспитательница. Нет, не побила, битьё — это ерунда, поболит и пройдёт. А меня, не помню за что, она заперла на всю ночь в душевой кабинке. И погасила свет.