— Отсюда не много услышишь. Разбирали меня по косточкам?
— Как тебе не стыдно.
— Я знаю, вы считаете меня дурой. Ну и пусть. Я уже успокоилась.
— Тем лучше. Только держи меня так, не отпускай.
— Ноги у тебя как лед. О чем же вы все-таки говорили?
— Все больше о ферме. О том, можно ли косить в воскресенье. А ты как себя чувствуешь?
— Неважно. Соревнуюсь с дождем.
— Бедненькая моя. Ребенка тебе нужно.
— У меня уже один есть. Если считать Ричарда, даже двое.
— Может, все-таки позволишь закрыть окно? Мать и так пророчит, что я слягу.
— Закрывай. Буду задыхаться.
Чтобы закрыть окно, мне пришлось встать с постели. Оконная рама глухо стукнула, будто щелкнул взведенный в ночи курок; за холмом Шелкопфов вспыхнула молния, и, как не в меру разошедшийся шумный гость, загрохотал гром. Я снова лег, лицом к Пегги. Моя плоть откликнулась на шедшее от нее тепло. Она протянула ко мне руку.
— О господи, — сказала она опять.
— Не обращай внимания, — сказал я. — Природа — дypa.
Она послушно отстранилась. Где-то внизу, в стороне от нас, захлопали двери, залаяли собаки.
Мне всегда страшно, когда я вижу во сне своих детей. Первое время после того, как я ушел от них, они мне не снились. Если тогда вообще удавалось уснуть, то сон был похож на обморок, без сновидений. Потом, когда жизнь отдельно от Джоан вошла в колею и в ней даже сложился уже свой привычный порядок, они стали являться мне каждую ночь. Стоило закрыть глаза, как Энн или Марта уже поднимали ко мне свои бледные личики, прося развязать узел на шнурке, починить сломанную игрушку, объяснить трудную фразу, помочь в решении хитроумной головоломки. После моей женитьбы на Пегги это случалось реже. Сегодня я в первый раз за неделю увидел подобный сон. Я косил. Трактор на что-то наткнулся; под колесами глухо хрустнуло. Я затормозил и слез с трактора, опасаясь увидеть раздавленные фазаньи яйца. Но поле уже не было полем. Кругом тянулся какой-то странный пустырь, кочковатый, как болото, курящийся, как свалка. На земле лежало что-то, свернувшееся в комочек, покрытое засохшей пепельно-серой грязью. Тревога кольнула меня, к сердцу подступила непонятная жалость; я нагнулся, поднял комочек на руки и почувствовал, что он живой. Это было недоразвитое человеческое существо, горбатый гомункулус, пригнувший к груди голову, словно прячась от удара. Тоненький голосок сказал: «Это я». Сморщенная мордочка под слоем грязи показалась мне знакомой. Кто бы это мог быть? «Ты не узнаешь меня, папа? Это же я, Чарли». Я прижал его к груди и поклялся, что никогда больше с ним не расстанусь.
Голос матери окликнул меня по имени. Потом выплыло ее лицо, склоненное надо мной, увеличенное близостью. На ней было темно-зеленое платье, неподобранные волосы висели прядями.
Я спросил:
— Ты что, в церковь?
— Да вот, собираюсь, — сказала она. — Я плохо спала ночь.
Было уже утро. Чарли не лежал у меня на руках: Чарли, крепкий, здоровый мальчуган, резвился сейчас где-то в Канаде. Мои голые плечи торчали из-под одеяла, и я подумал: мать решит, что мы с Пегги после любовных ласк уснули голыми. Пегги нигде не было видно.
— Собаки ночью лаяли, — сказал я, готовый принять на веру то, чего не мог опровергнуть.
— Двери конюшни хлопают от ветра, вот собаки и беспокоятся. Ты со мной поедешь?
— В церковь?
— Отцу было бы приятно.
— А Пегги и Ричард?
— Ричард говорит, ему не в чем ехать.
— Который час?
— Без четверти девять. В этом месяце служба начинается в половине десятого.
Приход недавно разделили надвое, и священнику по воскресеньям приходилось служить дважды, в половине десятого и в одиннадцать, в двух разных церквах, расположенных довольно далеко друг от друга.
— Где Пегги?
— Надела свои штучки и пошла на солнышко. Не беспокойся, я ее не съела.
— Ты ее звала в церковь?
— Она сказала, если Ричард надумает, тогда и она поедет.
— А одна ты не хочешь ехать?
— Боюсь вести машину, сама, и потом, разве тебе не любопытно повидать старых знакомых?
— Нет.
— Понимаешь, я за все лето, кажется, ни разу не была в церкви — как-то нехорошо получается.
— Ну ладно, тогда уходи, дай мне одеться.
— Тебе неохота? Больше я не буду затруднять тебя такими просьбами.
Я понял, что она ожидала отказа. Но мне самому захотелось поехать в церковь, взглянуть — только взглянуть — на других людей, ничем со мною не связанных, кроме того своеобразного долга вежливости, который мы все отдаем мирозданию, исповедуя христианскую веру. Вероятно, как и у моего отца, состоявшего церковным старостой, у меня была какая-то потребность внутренне собраться в не занятый делом час, проверить собственное существование зрелищем принаряженных по-воскресному, набожно склоняющих голову прихожан.