______________
* Чувствую надежду... (ит.).
Мне сдавило грудь - никогда в жизни я не слышал, не предчувствовал ничего подобного. И по мере того как Лауретта все свободнее, все дерзновеннее реяла на крыльях песни, а лучи звуков разгорались вокруг меня все ярче, ослепительнее, в глубине души зажглась и моя музыка, столь долго остававшаяся мертвой, холодной, она зажглась и наконец вознеслась к небу могучими языками пламени. Ах! впервые в жизни я слышал музыку...
Потом сестры пели серьезные, исполненные глубокого настроения дуэты аббата Стеффани. Полнозвучный, ангельски-чистый альт Терезины пронзил мне душу. Я не мог скрыть внутреннего волнения, слезы брызнули из глаз моих. Дядя, покашливая, бросал в мою сторону неодобрительные взгляды. Да что там! Я был вне себя. Певицам это вроде бы пришлось по душе, они осведомились о моих музыкальных занятиях, я же устыдился того, чему усердно предавался до сей поры, и прямо-таки заявил сестрам, что сегодня первый раз в своей жизни слушал музыку. "Il bon fanciullo"*, - пролепетала Лауретта милым, сладким голоском. Вернувшись домой, я в ярости собрал все свои токкаты и фуги, которые изготовлялись мною с такой терпеливостью, не пощадил и чистой копии посвященных мне органистом 45 вариаций на каноническую тему и нагло хохотал, слыша, как трещит и дымит двойной контрапункт. А потом сел к инструменту, пытаясь воспроизвести на нем звуки гитары, пробовал сыграть мелодии, какие пели сестры, и наконец попытался спеть их сам. Наконец в полночь дядя не выдержал и крикнул мне: "Не визжать так страшно, и пора уже в постель чин по чину", - потом он затушил обе мои свечи и вернулся в спальню, из которой ради этого и выбрался. Не оставалось ничего иного, кроме как послушаться его. Во сне мне открылась тайна пения - я в это верил - и я прекрасно пел песню "Sento l'arnica speme"...
______________
* Хороший мальчик (ит.).
Наутро дядя пригласил на репетицию всех, кто только мог гудеть и пилить. Он гордился тем, что сможет показать, сколь великолепно поставлено у нас музыкальное дело, а между тем закончилось все полнейшей катастрофой. Лауретта вынула ноты большой вокальной сцены, но уже в начале, в речитативе, все сбились - никто не имел и понятия об искусстве аккомпанемента. Лауретта кричала, стонала, плакала в гневе и нетерпении. Органист сидел за клавиром, на него она накинулась с горькими упреками. Тот встал и молча вышел из комнаты. Городской трубач, которого Лауретта наградила прозвищем "asino maledetto"*, - скрипку под руку, нахлобучил шляпу на голову и тоже направился в сторону дверей. Подмастерья, продев смычки в струны и отвинтив мундштуки, - следом за ним. И только любители глядели по сторонам с плачущим видом, и акцизный чиновник трагически восклицал: "Боже! как это огорчает меня!"
______________
* Проклятый осел (ит.).
Робость меня покинула, и я преградил путь трубачу. Я просил, умолял его, в страхе я пообещал ему написать шесть новых менуэтов с двойными трио для предстоящего городского бала, и мне удалось укротить его. Он вернулся, подмастерья за ним, вскоре состав оркестра восстановился, и не хватало только одного органиста. Медленным шагом пересекал он рыночную площадь, ни крики, ни жесты - ничто не способно было вернуть его назад. Терезина наблюдала за происходящим, едва сдерживая смех; гнев Лауретты сменился веселостью. Она преувеличенно хвалила меня за усердие, спросила, играю ли я на клавире, и не успел я оглянуться, как уже сидел на месте органиста, перед партитурой. Никогда прежде я не аккомпанировал певицам и не управлял оркестром. Терезина сидела рядом со мной и показывала мне темпы, от Лауретты я время от времени слышал "браво!", оркестр слушался, всё шло на лад. На второй репетиции все окончательно встало на свои места, и впечатление, какое произвели сестры на концерте, было неописуемым. В столице по возвращении государя должны были состояться празднества, сестер пригласили участвовать в спектаклях и концертах, и то время, которое еще оставалось до праздника, они решили пожить в нашем городке. Так и получилось, что они дали еще несколько концертов. Восхищение публики готово было перейти в безумие. И только старушка Мейбель, взяв понюшку табака из мопса, держалась своего мнения: "Это неприличный крик, а не пение, петь же нужно дюс"*. Органиста не было видать, да я и не замечал его отсутствия. Ведь я был самым счастливым человеком на земле!
______________
* Сладко (фр.).
Целыми днями я просиживал у сестер, аккомпанировал им, переписывал голоса для предстоящих концертов в столице. Лауретта была моим идеалом, - ее дурное настроение, страшную вспыльчивость, мучения за клавиром - все я сносил терпеливо! Ведь это она, она впервые открыла для меня, что такое истинная музыка. Я начал учить итальянский язык и стал пробовать свои силы в сочинении канцонетт. Если Лауретта пела их, а тем более хвалила, я чувствовал себя на седьмом небе! Иногда даже казалось мне, что вовсе не я сочинил и написал эту музыку, а что только в пении Лауретты зарождается в ней луч мысли. К Терезине я не мог по-настоящему привыкнуть, она пела не часто, не слишком баловала меня своим вниманием и, казалось, даже потешалась на мой счет за моей спиной. Наконец пришла пора отъезжать в столицу. Только тогда я почувствовал, что значила для меня Лауретта, - немыслимо было с нею расстаться. Нередко, когда она была совсем sformiosa*, она ласкала меня совсем невинным манером, однако кровь моя кипела, и только холодность, которой оборонялась она от меня, мешала мне заключить ее в объятия в бешеном припадке чувства.
______________
* Лукавая (ит.).