Через десять минут Жюль уже был в канцелярии архивариуса. Жаке пододвинул ему стул, снял с себя и аккуратно положил на стол зелёный шёлковый козырёк для глаз, потёр руки, взял табакерку, встал с места, хрустнул пальцами, расправил плечи и сказал:
— Каким ветром занесло тебя в наши края, почтеннейший Де-маре? Чем могу тебе служить?
— Жаке, ты мне очень нужен, ты один можешь разгадать страшную тайну, дело идёт о жизни и смерти.
— Политика тут ни при чем?
— Поверь, не к тебе обратился бы я тогда с расспросами, — сказал Жюль. — Нет, это семейное дело, и прошу тебя сохранить его в глубокой тайне.
— Клод-Жозеф Жаке нем по профессии. Неужели ты не знаешь меня? — сказал он смеясь. — Такова уж моя участь — всегда молчать.
Жюль передал ему письмо со словами:
— Прочти мне эту записку, она адресована моей жене.
— Черт побери! Черт побери! Плохо дело! — сказал Жаке, рассматривая письмо, как ростовщик, оценивающий принесённый ему заклад. — Ага! да это письмо с решёткой! Погоди!
Он вышел из кабинета и очень скоро вернулся.
— Пустяки, дружище! Это написано с помощью устарелой решётки, которой пользовался ещё португальский посол во времена господина Шуазеля, когда изгоняли иезуитов. Вот смотри.
Жаке наложил на письмо лист с прорезным рисунком, похожий на бумажные кружева, какими кондитеры украшают свои изделия, и Жюль без труда прочёл слова, оставшиеся открытыми.
«Не тревожься, дорогая Клеманс, никто не нарушит больше нашего счастья, и твой муж откажется от своих подозрений. Я не могу тебя повидать. Как бы ты ни была больна, тебе надо собрать все своё мужество и прийти. Постарайся, найди в себе силы, почерпни их в своей любви. Из любви к тебе я претерпел жесточайшую операцию и не могу теперь встать с постели. Мне делали вчера вечером прижигания пониже затылка, на шее, от одного плеча до другого, — и прижигания длительные. Ты понимаешь меня? Но, думая о тебе, я мог вытерпеть боль. Чтобы сбить со следа Моленкура, который уже не долго будет нас преследовать, я покинул спасительную кровлю посольства и укрылся от всех розысков в надёжном убежище, на улице Анфан-Руж, в доме № 12, у старушки по имени госпожа Грюже — она мать той самой Иды, которой дорого придётся заплатить за свою дурацкую выходку. Приходи ко мне завтра в девять часов утра. Я лежу в комнате, куда можно попасть только по внутренней лестнице Спроси г-на Камюзе. До завтра. Целую тебя в лоб, моя дорогая».
Жаке взглянул на Жюля с каким-то простодушным ужасом, в котором было искреннее сострадание, и дважды, с различными интонациями голоса, повторил своё излюбленное словечко:
— Черт побери, черт побери!
— Тебе все ясно, не правда ли? — сказал Жюль. — Так вот, слушай! В глубине моей души какой-то голос защищает жену, и звучит он убедительнее, чем все муки ревности. Я перетерплю до завтрашнего утра страшнейшую пытку; но наконец завтра, между девятью и десятью часами, я узнаю все и стану навсегда несчастным или счастливым. Не забывай обо мне, Жаке!
— Я зайду к тебе завтра в одиннадцать часов Мы пойдём туда вместе; если хочешь, я буду ждать тебя на улице. Ты можешь подвергнуться нападению; надо, чтобы около тебя был преданный человек, который поймёт тебя с полуслова и придёт тебе на помощь. Рассчитывай на меня.
— Даже если понадобится помочь мне в убийстве?
— Черт побери, черт побери! — с живостью произнёс Жаке, как бы повторяя одну и ту же музыкальную ноту. — У меня двое детей и жена…
Жюль пожал руку Клода Жаке и вышел. Но он тотчас же вернулся.
— Я забыл письмо, — сказал он. — И притом это ещё не все, его надо снова запечатать.
— Черт побери, черт побери! Ты вскрыл его, не сняв с печати оттиска; но, к счастью, печать довольно удачно сломалась. Иди домой, а письмо оставь у меня, я принесу его secundum scripturam.
— В котором часу?
— В половине шестого…
— Если я не вернусь домой к этому времени, то просто отдай его привратнику и скажи ему, чтобы он передал его барыне.
— Так прийти мне завтра к тебе?
— Нет, не надо. Прощай.
Жюль быстро доехал до площади Ротонд-дю-Тампль, оставил там свой кабриолет и пошёл пешком на улицу Анфан-Руж, где стал осматривать дом г-жи Грюже. Там должна была разъясниться тайна, от которой зависела участь стольких людей; там находился Фер-рагус, а ведь к Феррагусу вели нити всей этой интриги. Не связаны ли были судьбы г-жи Демаре, её мужа и этого человека в гордиев узел драмы, уже кровавой, которая сулит неизбежное вмешательство меча, рассекающего самые крепкие узы?
Дом принадлежал к разряду так называемых каморочниц. Такое весьма знаменательное название парижане дали домам, составленным из построек, первоначально ничем не связанных между собою. Это почти всегда самостоятельные жилые помещения, но соединённые вместе по прихоти различных домовладельцев, которые их достраивали, каждое на свой лад; или же здания, которые кто-то начинал строить и бросал, затем опять кто-то строил и с грехом пополам заканчивал, — несчастные дома, видавшие на своём веку, подобно некоторым народам, немало династий своенравных владык. Ни этажи, ни окна не создают здесь единства линий, если заимствовать у художников одно из наиболее образных их выражений; там все дисгармонирует между собой, даже наружные украшения. Каморочницы среди парижской архитектуры — то же, что содом в закоулке какой-нибудь квартиры, настоящий хаос, где нагромождён в беспорядке самый разнообразный хлам.
— Как пройти к госпоже Грюже? — спросил Жюль у привратницы.
Привратница занимала клетушку у ворот, смахивающую на курятник, — тесную деревянную постройку на катках, напоминающую будки, какие наставила полиция на всех извозчичьих биржах.
— А? — протянула привратница, отрываясь от чулка, который вязала.
В Париже различные фигуры, придающие характерный облик отдельным частям этого чудовищного города, прекрасно гармонируют со всем ансамблем. Так, привратник, дворник, швейцар — называйте, как хотите, этот существенный мускул парижского чудовища! — всегда находится в полном соответствии со своим кварталом и часто может служить его олицетворением.
Расшитый галунами праздный привратник Сен-Жерменского предместья играет на бирже; на Шоссе д'Антен привратник живёт в достатке, в квартале Биржи почитывает газету, а в Монмартрском предместье представляет собой значительное лицо. Привратница в квартале проституции — бывшая проститутка; в Марэ — угрюмая, несговорчивая особа строгих нравов.
Увидев г-на Жюля, привратница взяла нож и принялась ворошить потухающие угли в жаровне, затем переспросила:
— Стало быть, вы спрашиваете госпожу Грюже?
— Да, — ответил Жюль Демаре, начиная раздражаться.
— Золотошвейку? — Да.
— Так вот, сударь, — сказала она, выйдя из своей клетушки и ведя г-на Жюля за руку через длинный и сводчатый, как погреб, коридор. — Подымитесь по второй лестнице, что в глубине двора. Видите окна — с цветущими клевкоями ? Там и живёт госпожа Грюже.
— Благодарю вас, сударыня. Вы полагаете, она одна?
— А то как же иначе? Она ведь вдовая.
Жюль быстро взбежал по тёмной лестнице, ступеньки которой были покрыты комьями затверделой грязи, нанесённой сюда многочисленными ногами. На третьем этаже он увидел три двери, но не обнаружил никаких клевкоев. К счастью, на одной из дверей, самой засаленной и самой грязной, он разобрал написанные мелом слова: «Ида придёт сегодня вечером в девять часов».
«Здесь!» — решил Жюль.
Дёрнув за старый почерневший шнур звонка с ручкой в виде козьей ножки, он услышал глухой, надтреснутый звон колокольчика и хриплое тявканье собачонки. По тому, как зазвенел в квартире колокольчик, он догадался, что комнаты загромождены вещами, заглушающими все отзвуки, — характерная черта квартир, занимаемых мастеровыми и бедняками, которым не хватает ни места, ни воздуха. Машинально Жюль продолжал искать клевкои и наконец заметил их на наружном выступе окна между двумя зловонными желобами. Тут росли цветы, тут был разбит сад длиною в два фута, шириною в шесть дюймов, тут произрастали колосья пшеницы; то был краткий итог жизни на земле, но также итог всех её бед. Луч света, словно из милости заглянувший сюда, делал ещё заметнее, рядом с этими чахлыми цветами и превосходными стеблями пшеницы, пыль, сальные пятна и неопределённую, свойственную парижским лачугам окраску, бесконечную грязь, покрывавшую старые и отсырелые стены, гнилые перила лестницы, рассохшиеся оконные рамы, двери, некогда выкрашенные в красный цвет. Вскоре старушечий кашель и тяжёлые шаги женщины, с трудом таскавшей ноги в войлочных туфлях, возвестили о появлении матери Иды Грюже. Старуха открыла дверь, вышла на площадку, подняла голову и сказала: