— Была, а сейчас нет! Но обязательно будет. Считайте, что она есть!
Машаня захохотала, запрокинув к небу кудрявую головку:
— Договорились! Придешь домой, представь себе девушку, нарисуй ее, а потом нарисуй ей рожки! Гениально!
Она взбежала по низкой лесенке к порожку своего жилища.
— Студент, ты меня уважаешь?
— Да! — выпалил я.
Я хотел еще сказать про то, что могу встать на колени и пропеть серенаду, но Машаня меня опередила:
— Тогда слушай мою команду! Кругом, шагом марш! Только быстро, пока там народ не разошелся.
— Почему быстро? Пусть расходятся, я дорогу домой найду. Давайте… просто поговорим…
— Поговорим как-нибудь потом. Потому, что мне еще замуж выходить. А если ты задержишься, то к Машане, ни за что, ни про что, будет приставка — «открывашка». Машка-открывашка. Понял? К тому ж, женатые здесь ревнивые, им всё холостяки донжуанами мерещатся. Мой рыжий тоже, наверно, по нашим следам потопал, где-нибудь за углом стоит, веточку строгает, но ты его не бойся, вон доску возьми в подмышку, отобьешься. Недавно, во-он у того балкА, один чудак другого застрелил. Загуляешь возле чужой хаты, а там из окна ревнивец двустволку высовывает и говорит ласково: слышь, мужик, не переминайся, замри, ага, вот так, бабах! Спасибо, отомри!
С такой балагуркой можно было всю ночь отдыхать душой, но, понимая серьезность момента, я добросовестно сделал «кругом, шагом марш». Честь дамы — прежде всего, это было правилом моего студенчества, правилом моего студенческого Обще-житиЯ.
Доску «в подмышку» я не взял.
Ну, интересная бы картина: идешь с доской, а на пути стоит Рыжик. Что делать? Доской по башке? А за что? НЕ за что! Приближаешься дальше, подходишь такой, а он перышко раз в бок (не в свой, разумеется) и комментирует: а это, мол, за доску — оправданная реакция на угрозу.
Хорошо, а если то же самое, но без доски. Идешь. Рыжик на пути. Убегать? Позор. Сдохну, но не побегу. Привет, мол, Рыжик, давно не виделись, «в борьбе и тревоге не стой на дороге». А в ответ — перо. И комментирует: а ты не зарься на чужую ягоду.
И по логике, если результат один, то зачем тяжесть тащить, лучше налегке.
Вот так умирают логичномыслящие, но гордые люди, даже каратмэны.
И все-таки несколько приемов каратэ я знал и в минуты опасности был готов применить свое хилое умение. Вот так и шел: смешил себя и подбадривался картинами «с доской и пером», и тело пружинилось и дрожало от решимости, готовя конечности к блокам и ударам. Словом, возвращаясь, по-настоящему я боялся одного — заблудиться и «не успеть».
Бежать не смел, это выглядело бы странно и даже смешно. Шел шагом марафонца, спотыкался на кочках, на строительном мусоре. Один раз упал и больно ударился коленкой, испугался, что не дойду. Но обошлось.
Я был вознагражден за спешку и гусарское усердие, — на обратную дорогу у меня ушло времени меньше, чем на прямую. Буквально влетел в нужный вагончик, где еще тлело веселье. Заметил, что в компании не было Рыжего с ножичком.
— Что, не дала? — спросил кто-то из женской половины теплой компании.
— Мария, — сказал я громко, борясь с одышкой, прерывая чей-то смешок, — приличная девушка!
Компания умолкла, все повернулись ко мне.
— Мы знаем. Объявлять не треба, — прогудел Белорус. — Да ладно, Каратмэн, садись, выпей, а то колотишься весь, как с мороза.
— Я с похмелья, — с готовностью объяснил дрожащий Каратмэн, принимая стакан. — С похмелья. — На улицу вышел, выветрилось, похмель пошел.
— Да, водка так себе, — согласился Белорус. — Не успеешь на расслабон, уже похмель.
Вдруг запел Троцкий, совершенно безголосый:
— У нее дочка в балкЕ, — обронил кто-то из женщин, — десять лет.
Все немножко загрустили, а девушки-женщины как-то постарели, и я понял, что все они здесь «Машани», а те из них, которые уже мало на что надеются, — «открывашки».
— Обэрэжно, двэри зачиняються! — метрополитеновским голосом пропел один из столичных.
Что-то сломалось в компании, и вскоре все встали расходиться.
Шли домой молча. Ночь обошлась без философии.
На другой день, на работе, Белорус, встретив меня, сказал:
— А ты мужикам-то вчера кайф-то шугнул, ага. Столичные-то все женатые, отдохнуть хотели.
— И Балерун? — зачем-то спросил я.
Белорус отвернулся, стал что-то искать в ящике для инструментов. Бросил из-за плеча:
— А ты, что, совесть нации, что ли?
— Насчет нации… сложно сказать, — ответил я.
— Ну, так и не вякай там, где сложно. Ферштейн? Двоечник…