– Что установило?
– Да, практически, все. Значит, отпечатки пальцев. На емкости с кислотой, на стакане, стенках ванной и кафельной плитке найдены только отпечатки Петровской. На кафеле их много, некоторые смазаны. Петровская билась в агонии, значит. Из чего следует, что умерла именно там.
– Угу, – говорит Дим.
– Потом так. Ладони Петровской испачканы в крови, а стакан и пузырек – нет. Значит, отпечатки оставлены ею при жизни, и больше того, до наступления агонии. Если бы стакан вытерли, а затем прикоснулись к нему рукой трупа, на стекле были бы частицы крови. Теперь. Консьерж – дедок, но в крепкой памяти – подтверждает целиком и полностью показания свидетеля Карася. Карась пришел без цветов в 6—25, дедок еще остановил его и переспросил, и даже удивился, что кто-то идет к Петровской. К ней в последнее время никто не ходит, говорит. В 6—28 Карась уже позвонил в милицию.
– Угу, – говорит Дим.
– Теперь, судмедэксперт. Все ясно как божий день: перфорация стенок горла, кровоизлияние, заполнение кровью трахей, асфиксия. Других травм, ссадин, кроподтеков, следов насилия на теле нет, имеются только ушибы на руках – вследствие, значит, конвульсивных движений. Смерть наступила не позже шести и не раньше четырех тридцати. Приняла кислоту, значит, не раньше трех тридцати. По словам деда, за это время в дом вошли только четыре человека, все жильцы, консьержу знакомы, нами опрошены. Причин подозревать их нет.
– Угу, – говорит Дим.
– Есть все основания, значит, классифицировать смерть как самоубийство.
– Согласен, – говорит Дим. – Пситехэкспертиза подтверждает.
– А цветы? – спрашиваю я. – Что известно о них?
– О цветах, – отвечает Сан Дмитрич и потирает затылок. – Данных, конечно, мало. Но кое-что есть. За три дня до смерти, в воскресенье Петровская вернулась домой около девяти вечера с этими самыми цветами. Вид имела странный – так говорит консьерж. Что он называет странным – тут вопрос открыт. Он спросил: «От кого красота такая?», – на что Катерина лишь печально качнула головой и прошла мимо.
– Где продаются цветы?
– Тьхе, спросите! Не менее пятидесяти точек по городу, куда завозят гладиолусы.
Я задумываюсь. То, что не сходилось, не сходится и теперь. Кажется, фрагменты даже расползаются в стороны.
– Почему, получив цветы от кого-то, она впала в отчаяние?
– А кто знает, что он ей сказал при встрече? Например, что женится и не желает видеться более. Цветы-то желтые, Владя.
– В ее телефоне должен быть номер этого человека. Проверили?
– Совершенно верно! – Сан Дмитрич кивает. – В воскресенье был звонок ей и был от нее. Номер не зафиксирован в записной книжке. Сейчас отключен.
– Абонента установили?
– Не представляется возможным. Подключение не контрактное. Просто купил карточку на раскладке. Любой мог купить, значит.
Дим улыбается, хлопает следователя по плечу и говорит, что только герой родины мог собрать столько данных за полдня. На что Сан Дмитрич отвечает, что и вчерашний вечер не прошел впустую. Дим усмехается еще шире и спрашивает, видит ли Сана Дмитрича жена в другие дни, кроме рождества и восьмого марта. А следователь говорит – ничего, вот в выходные затащит она меня на дачу, на сельхозработы, тогда, мол, и налюбуется. Дим тогда констатирует, что физический труд на свежем воздухе в лучах солнца полезен просто-таки до невозможности. А Сан Дмитрич показывает ему обе ладони в мозолях и без тени улыбки подтверждает: еще как, мол, полезен.
Я слушаю все это вполуха, а с каштана вдруг срывается цветок, вертится белым пятнышком и на какой-то миг зависает перед моим носом. Дую на него, он отскакивает испуганно, переворачивается и оседает. Во мне вспыхивает вдруг мерцающее чувство абсурдности происходящего. Ведь не клеится, не складывается! Но то, что не клеится, – призрачно, беленько, вертляво, вздрагивает от дуновения. А то, что складывается – основательно и добротно, как отпечатки пальцев, как сельхозработы.
Я замечаю, что они молчат. Дим, глядя на меня, произносит:
– Определение рода смерти как самоубийства является основанием для прекращения следствия. Угу?
Конечно, он говорит это для меня, и Сан Дмитрич веско добавляет:
– Совершенно верно.
– Так что, Владя, дело закрыто? Согласен?
– Дело, – говорю я. Добавляю: – Закрыто.
Но внутри что-то буравится, неймется.
Люди – нехитрые механизмы
Так говорит мой друг Дим.
Умелому наблюдателю требуется не больше пяти минут, чтобы разглядеть устройство незнакомого человека. Дим способен сделать это за минуту. Достаточно лишь знать, на что смотреть.